Полупрозрачный палимпсест - стр. 11
«Митя, надо прогулять Спенсера», – сказала Анна Васильевна от дверей. Он опять вздохнул и слез с подоконника.
«Только если сознание одеревенело от непрестанного повторения, можно не видеть ужасающе грубого цинизма этого начала. Интересно, когда умер его дядя? И где он сам был тогда? И вспомнил ли? Сколько он мне вкатил новокаину, полщеки как не бывало», – разсеянно думал о. Димитрий, едучи в таксомоторе на аэродром и то и дело двигая челюстью вправо-влево и трогая пальцем губу, странно мягкую и податливую, но еще совершенно чужую. Дя-дя. Сколько еще имеем таких младенческих удвоений «я»? Няня. Ляля. Тятя-тятя. Врите-врите. Вот-вот помрет. Чего доброго.
Собственно, Николай Львович Яковлев приходился ему не родным дядей, а был бывшим мужем тетки Даримихалны, вышедшей за него «умственным браком», несмотря на большую разницу в возрасте. За последние лет семь они виделись всего два раза, когда о. Димитрий приезжал в Лондон по своим делам. Но школьником десятого класса и потом еще почти целый год он бывал у него часто, иногда каждую неделю, когда Даримихална брала его с собой на известные тогда в Москве «Ниловы четверги»: в своем кружке позволялось пользоваться домашним сокращением имени-отчества Николая Львовича. В восьмидесятые годы в его тесной комнатке в Лебяжьем сходились молодые люди, привлеченные разносторонней оригинальностью его интеллекта, ярко выделявшейся на тусклом фоне их университетских лекций и разговоров. Дым на этих вечерах стоял коромыслом, и везде – на скамейке для ног, на полке для книг, на краю письменного стола, на обоих толстых валиках продавленного кожаного дивана и под диваном – ютились пепельницы, набитые окурками, и маленькие чашки с остатками крепчайшего кофе, а на подоконнике стояла бутылка эстонского ликеру, из которой по очереди капали в кофе. Целый взвод таких же точно пустых бутылок и еще некоторых экзотических хересов и коньяков – по заведенному обычаю всегда с несколькими недопитыми глотками на дне – громоздился на верху книжного шкапа. Тут читались доклады о Шершеневиче в сравнении с Цветаевой (в пользу первого), о «Дяде Ване» в сравнении с сильваниями Шекспира (в пользу последнего), о дружбе Микеланджело с Максимом Греком, декламировались стихи собственного сочинения, и Николай Львович слушал, сидя в твердом тесном кресле в углу, делая записи, щурясь от дыма, который саднил левый глаз за выпуклой линзой очков, несмотря на то что он отводил папиросу в противоположный угол рта. Иногда он и сам делал сообщения, как это там называлось, на изысканные темы: архитектура пагод, пытки и телесные наказания в русском уголовном праве, брюсовский перевод «Энеиды». О своих занятиях Пушкиным, за которые ему платили ничтожное жалованье в Институте всемирной литературы, он говорил редко, но с необычайным для него увлечением. Там у него имелось несколько любопытных предположений и мелких находок, но главное его открытие – прежде неизвестный отрывок из отброшенной главы «Онегина» – словно в награду за пренебрежительное отношение его московских коллег дожидалось его в эмиграции и так и не было опубликовано.
Даша не пропускала ни одного четверга, приходила раньше всех и уходила последней, под крайне недовольным взглядом соседки Авиетты Григорьевны отмывая на общей кухне чашки от толстого слоя кофейного ила и высыпая груду окурков в помойное ведро. Ее тщательно приготовленный, переписанный на машинке с двухцветной лентой, запинающимся от волнения голосом прочитанный доклад о первых стихотворных опытах Пастернака произвел сильное впечатление на всех и особенно на Николая Львовича, который по окончании поцеловал ей руку, а потом вдруг обнял.