Полонез - стр. 17
Преподав Ходзько этот небольшой урок политической корректности, Лелевель вознаграждает себя новой чашкой кофе и кусочком хлеба с ветчиной. Ходзько с независимым видом следует его примеру. Другие тоже.
Покончив с едой, председатель говорит:
– А вас, пан Цешковский, попрошу связаться с секретарём князя и, сославшись на письмо, от моего лица договориться о встрече. Время безразлично, место нейтральное.
Помощник по безопасности коротко кивает.
Этот субъект мне никогда не нравился. А теперь, после разговора с бывшим следователем Каминским, вообще смотрю на Цешковского-Зыха другими глазами. Каминский прав: такому в освободительном движении не место. Скажу больше: ему и в жизни, среди людей, тоже не место… Какая тьма выродила существо, которое своими руками, с изощрённой жестокостью губит себе подобных? Это ведь и не зверство даже. Зверям до Зыха далеко. Так что если я и удержал Каминского от выстрела, то лишь потому, что помощник по безопасности, сам того не ведая, может мне ещё пригодиться. Есть на этот счёт кое-какие мысли.
Хотя, что скрывать, хочется подойти к Лелевелю, рассказать ему о трагедии в Калушине и сказать напрямик: «Гоните Зыха. Это душевнобольной садист. Пока он рядом, ждите беды…» Ну, скажу, и что? Не настолько я близок к председателю, в отличие от его бывшего студента, чтобы он мне с ходу поверил. Главное же, Зых ему полезен и по-собачьи предан. Такими не бросаются. А что там произошло в Калушине… ну, погорячился. Эпизод партизанской войны, и только. Мало ли что на войне происходит…
Пока я размышляю, заседание заканчивается. Мы по одному покидаем кабинет председателя. Остаются лишь сам Лелевель и Зых.
Мои сотоварищи расходятся, а я сажусь на диван в маленькой гостиной на втором этаже. Председательский кабинет неподалёку. Беру свежий выпуск «Фигаро» и углубляюсь в чтение светских новостей. Как всегда, жизнь в Париже бурлит. Барон де К. до утра просидел в игорном доме и теперь, чтобы заплатить карточный долг, срочно продаёт родовое поместье. (Болван. Не умеешь вовремя остановиться, играть не садись.) Известный поэт Р. после трёх бутылок шампанского устроил в ресторане дебош и бил посуду под чтение своих стихов. (Что искусство делает с человеком…) Крупный коммерсант В. публично заявил, что намерен убить жену, бежавшую с любовником, потом самого любовника, а затем покончить жизнь самоубийством. (Любовь зла… Мне бы его заботы.)
Между тем из кабинета выходят Лелевель и Зых, одетые в пальто. Отложив газету, встаю и киваю обоим.
– А что это, мой милый, вы не идёте обедать? – на ходу дружелюбно спрашивает председатель, надевая мягкую шляпу. – Самое время. Или ждёте панну Беату, чтобы помочь унести посуду?
– В точку, пан председатель, – говорю, чуть потупившись, словно человек, чья заветная тайна раскрыта. – Я же видел, как панне было тяжело нести поднос.
– А на что Агнешка? – спрашивает Зых, неприязненно глядя на меня своим совиным немигающим взглядом. – Она девушка крестьянская, руки крепкие.
Хмыкнув, Лелевель треплет помощника по плечу: спокойно, мол. Неудачные попытки Зыха ухаживать за племянницей профессора общеизвестны.
Они уходят. Немного выждав, я подхожу к окну гостиной. Выглядываю. Внизу, на мостовой, Лелевель и Зых садятся в поджидающую карету. Экипаж трогается. Я достаю носовой платок и провожу им по лбу, словно вытираю пот. Вижу, как из кафе напротив нашего особняка выходит человек. Это Каминский. Он садится в карету, стоящую у входа, и едет в том же направлении, что и экипаж председателя. Глядя вслед, прячу платок. И слышу за спиной лёгкие шаги. Как не узнать их! Оборачиваюсь, – конечно, это она, панна Беата.