Подмастерья бога - стр. 48
Немного успокоившись, Глеб выпрямился, набрал полную пригоршню снега и протёр им лицо. Жгучее ледяное прикосновение встряхнуло, привело в чувство. Он встал и решительно зашагал по пустынной аллее к дому профессора.
Шаги по лестнице отдавались в ушах звуком метронома. Трель звонка пробила оцепеневшее сознание, и следом потекла лавина звуков: шаги за дверью, шаркающие, старческие, скрип половиц, лязганье замка, звон ключей. Дверь распахнулась.
– О, Глебушка, проходи! – радостно воскликнула Катерина Васильевна, не обратив внимания на выражение лица гостя и пропуская его в квартиру. – А где Алексей Иванович?
Глеб застыл, прислонившись спиной к холодной дверной створке, вдохнул побольше воздуха и произнёс:
– Нет больше Алексея Ивановича. Умер. Сегодня. После операции… Инфаркт.
Добрая волшебница только охнула и зажала рот пухлой ладошкой. Из-за стёкол круглых очков она потрясённо таращилась на Глеба.
Глеб не мог смотреть в эти глаза и стал стаскивать с себя куртку, повернувшись боком. Растаявший снег на тёмной ткани пуховика сверкал бриллиантовыми холодными искрами.
Разувшись и повесив куртку на вешалку, Глеб пошёл в комнату Зои, оставив пожилую женщину всхлипывать и вздрагивать в коридоре.
Он вошёл не постучавшись, просто забыв о правилах приличия, вошёл и замер у порога. Зойка делала уроки за столом и подняла удивлённый взгляд голубых, холодных глаз.
– А стучаться тебя не учили, Склифосовский?! – фыркнула недовольно, но наткнулась на его тёмные, полные боли глаза и медленно встала из-за стола. – Что случилось?.. Где папа?
– Он умер, Зоя, от инфаркта два часа назад…
Она не узнала его голос, такой хриплый, сдавленный, будто он говорил с петлёй на шее. И этот взгляд, этот голос отчего-то притягивали, звали к себе. Зоя медленно подошла к оцепеневшему в ожидании Глебу и остановилась в шаге от него, пристально всматриваясь в глаза, точно пыталась рассмотреть что-то на самом донышке его души.
– Ты чего несёшь, Склифосовский? Что за бред?! Где папа?!! – и вцепилась скрюченными пальцами в ворот его рубашки.
– Нет больше папы, Зайка…
И глаза его стали наполняться слезами, как озёра в весеннее половодье. И от этих глаз стало так страшно, что Зойка затрясла его со всей отчаянной силой.
– Что ты несёшь, придурок?! Как можно умереть от инфаркта на кардиохирургическом отделении? Ты совсем охренел? Вы же там как раз и поставлены, чтобы людей от инфарктов спасать! А ты где был, сволочь?! Ты почему его не спас?!! Зачем ты вообще там торчишь в этой клинике, если ни черта не умеешь?!
Слёзы потекли по её побледневшим щекам, а голос сорвался на крик. Она отцепилась от его воротника и стала отчаянно молотить кулачками по плечам, по груди. Глеб не сопротивлялся, принимая удары, как заслуженную кару.
– Я тебя ненавижу! – кричала Зойка, захлёбываясь слезами. – Это ты, ты во всём виноват! Ненавижу!..
Глеб, словно внезапно очнувшись и выйдя из странного оглушённого состояния, вдруг схватил Зойку в охапку и прижал к себе с такой силой, что она пискнула и забилась в его руках, как пойманная птаха.
– Тихо, маленькая, тихо, – шептал он в мягкую светловолосую макушку, ощущая, как вздрагивает, сотрясаясь в глухих рыданиях её маленькое хрупкое тело. И не было в тот момент для него существа ближе и роднее, чем эта ненавидящая всей душой его девочка, оставшаяся круглой сиротой в свои неполные семнадцать. И из гулких глубин памяти всплыло воспоминание: его первый день в интернате. Чужие незнакомые дети смотрят на него со всех сторон подозрительно и недоверчиво и не решаются подойти к чужаку. Чужие незнакомые взрослые смотрят холодно и строго. Для них важнее всего дисциплина и порядок. А он кожей, всем своим существом чувствует глухую неприязнь и отчуждение. Он один среди всех этих людей, совершенно один, словно пришелец с другой планеты.