Подглядывающая - стр. 61
А пока я не умел думать — только чувствовать. Когда Рената входила в лабораторию, моя работа останавливалась. Что бы ни делали руки, все органы чувств были направлены на то, чтобы уловить ее движения, запах, голос. Мне было жутко страшно в те редкие секунды, когда она обращала на меня внимание. Не знаю, можно ли назвать это влюбленностью. Влюблялся я потом много раз, но такого больше не чувствовал никогда.
Кое-как протащились два года.
Однажды я ощутил, что она остановилась у меня за спиной, будто холодком протянуло по позвоночнику. Я невольно вытянулся, расправил плечи — такой молодой петушок, а в голове, в мыслях — шок, паника. В общем, трудно быть четырнадцатилетним мальчишкой.
Она заглянула через мое плечо и произнесла что-то похожее на «хм-м». Но с такой интонацией, что стало ясно: ей понравилось. Понравились снимки, которые я держал в руках: крыши, провода, голуби, кованые решетки. Город в моем объективе преображался, даже я это понимал.
Просто звук, даже не слово, но это определило мою жизнь.
А я молчал, будто онемел. Счастья и гордости во мне было столько, хоть до потолка прыгай. Взрослой девушке, небожительнице, понравились фотографии пацана, на которого даже одноклассницы не смотрели — заучка, ботан.
В общем, я ушел в это дело с головой. Еще больше снимков, еще лучше. Все карманные деньги — на пленку. С утра до вечера: фото, фото, фото. Мог полдня носиться по городу ради единственного удачного снимка.
Учеба по боку. Пропуски, двойки. Отец у меня из простых, работяга. Всыпал хорошенько ремня, не помогло. Тогда он забрал фотоаппарат. Но попробуй остановить четырнадцатилетнего пацана, одержимого идеей!
Да, снимать я больше не мог, в лаборатории стал появляться реже, в основном, чтобы играть в шахматы. И, конечно, быть поближе к ней.
Возле нее у меня по-прежнему и рта не получалось раскрыть, но зато я мог через окно в коридоре наблюдать, как она курит на крыльце. Никто из нас не курил. Только она. Единственная.
Как сейчас помню, приятель дергает меня за рукав, мол, шах тебе, ходи уже, а я все смотрю на Ренату, на ее неподвижный силуэт, размытый сумерками. На то, как время от времени она машинально подносит сигарету к губам. Такая далекая, нездешняя, будто скоро истончится и исчезнет… Что-то курить захотелось, — Эй хлопает себя по карманам пальто. — Здесь курить нельзя. Пойдем?
Я киваю.
Эй выключает свет, запирает дверь, и мы по ступенькам поднимаемся к окну. Думаю, к тому самому, о котором говорил Эй. Провожу ладонью по подоконнику, выкрашенному белой краской. Местами она облупилась, царапает кожу.
На этом самом подоконнике, расставив на доске шахматные фигуры, сидел юный Эй.
Необычное чувство. Будто я заглядываю в прошлое. Будто его призрачный двойник из того времени прямо сейчас играет здесь в шахматы.
По рукам пробегают мурашки.
Эй присаживается на край подоконника, закуривает, стряхивает пепел в открытую крышку сигаретной пачки. Чувствую, он внимательно смотрит на меня, пока я разглядываю крыльцо. Перевожу взгляд на Эя. И что дальше?
— Рената словно постоянно находилась в другом измерении, словно видела больше, чем остальные. Знаешь, есть такие детские книги-панорамы? Вот для нее весь мир был такой книгой-панорамой, а для нас — обычной плоской картинкой. Конечно, это должно было отражаться в ее фото. Но я не видел в них ничего особенного. Просто люди. Курят, едят, смотрят телевизор, читают газеты на остановке. Снимки были сделаны грамотно — в этом я уже разбирался, но не более того. Мне казалось, что мои городские пейзажи куда интереснее. Я не понимал, чем обоснованы все эти восторги Юрия Викентьевича по поводу ее фото. Впрочем, одна мысль закрадывалась, и эта мысль жгла меня между ребер похлеще раскаленного железа.