По дороге в книжный - стр. 4
И вот Василиса возвращается. Удерживаю вопрос «Зачем?» и спрашиваю:
– Когда?
– Завтра. Уже…
Он произносит это так жалобно, что я едва справляюсь с рукой, которая так и тянется погладить гладкую щеку – моя ладонь помнит, какой она становится после бритья… Может, он ждет этого, но я удерживаю руку, хотя понимаю: Егору до сих пор больно из-за того, что мать бросила его, а ведь прошло несколько лет. Впрочем, о чем я? Моя рана до сих пор кровоточит, а я даже не знала своих родителей…
В первые дни после ее отлета Егор в прямом смысле слова рвал и метал: клочки каких-то бумаг усеяли пол, но убрать он мне не позволил, видно, не хотел, чтоб я прочла хоть слово. Может, это были письма матери? К нему или к мужу, которого Василиса бросила умирать в хосписе?
И тут до меня доходит, что теперь наш развод неминуем… Василиса настоит на этом, можно не сомневаться, ведь ситуация самая благоприятная. И без того непонятно, почему Егор все тянет и не ставит последнюю точку.
Но сейчас обсуждать это не стоит, и я уточняю:
– Надолго?
– Она не сказала.
– Может, всего на пару дней? Ты справишься…
– Смеешься? Стоит заморачиваться с перелетом из Флориды, который сам по себе проблематичен сейчас, я уж не говорю о десятке или сколько там часов в самолете, чтобы провести в Москве пару дней?
Как ему удается произносить километровые предложения на одном дыхании? Но этой сетью слов Егору меня не опутать, я догадываюсь, чего он хочет, и произношу со всей категоричностью, на которую только способна:
– Мишку я ей не дам.
– А кулаки зачем?
Только сейчас я замечаю, что мои руки действительно сжались, как перед боем. Я расслабляю пальцы, провожу ладонями по джинсам, но Егор уже успел заметить.
– Я и не прошу тебя…
– Нет! Ты хочешь подсунуть ей вместо себя сына. Не выйдет. Это твоя мать, мучайся с ней сам.
От злости Егор давит на газ, и от машины разлетаются целые фонтаны брызг. В лобовое стекло ударяет плотная струя, и мы опять оказываемся то ли на дне, то ли в аквариуме. Я невольно вжимаюсь в спинку сиденья.
Сбросив пар, он успокаивается и произносит ровным голосом:
– А ты даже не допускаешь мысли, что мама соскучилась по своему единственному внуку?
– Соскучилась? Когда она его видела в последний раз? Еще в пеленках?
– Не совсем…
– Для нее существует только один ребенок – ты. – Я тоже стараюсь говорить спокойно, чтобы это прозвучало убедительно. – Ее никогда не будут интересовать другие дети. Я через это прошла. И не заинтересовала ее…
– Но ты не была ребенком!
Он сам тут же умолкает, прикусывает нижнюю губу, сообразив, что сболтнул глупость.
Мне еще не было двадцати лет, когда мы встретились, и я, конечно же, была ребенком, отвергнутым его прекрасной матерью. И остаюсь им, как любой человек, не знавший своих родителей и не проживший закономерную стадию взросления в коконе их любви. Я все еще жду, когда кто-нибудь донянчит меня…
– Извини, Лянка, – бормочет Егор.
– Ничего, – отзываюсь как можно беспечней. – Я привыкла.
– А к такому можно привыкнуть?
Этого он тоже не должен был спрашивать, но сосредоточенность на себе и своей боли покрывает его тело броней, о которую я ранилась годами. Залижу и эту рану…
Не проснувшийся до конца Мишка выруливает из комнаты, заслышав наши голоса. На нем теплая пижама с красными и синими машинками, а год назад сын еще не отказывался спать, усыпанный слониками. Та пижама нравилась мне больше, ведь наш ушастый мальчик и сам напоминает милого слоника. Но я понимаю: школьник – это вам не детсадовец, для него началась другая жизнь, с чем приходится мириться. Счастье, что Мишка еще позволяет потискать себя и потрогать губами светлые волоски на светящихся розовым ушках… От него пахнет детским шампунем и невинностью, кажется, Егор тоже улавливает эти ароматы, потому что замирает, прижав сына, и закрывает глаза.