По дороге в книжный - стр. 19
– И тут политика, – бурчит Егор, хотя знает, что я избегаю разговоров на эту тему.
Кофе уже остыл, но я допиваю его – голова раскалывается. К счастью, Мишка не прислушивался к разговору, он упивается едой так самозабвенно, что это порой пугает. Пока наш мальчик худенький и быстрый, но каким станет лет через пять? Впрочем, сейчас его увлеченность пиццей нам всем на руку – слова официантки не испортили ему вечер.
«Вот и еще одна страница нашей жизни закрыта», – думаю я, но не произношу этого вслух. Или предчувствую, что Егор в миллионный раз считает мою мысль?
– Ну вот и еще одна страница нашей жизни…
– Как ты это делаешь? – не выдерживаю я.
– Что?
– Я только что подумала то же самое. Просто этими же словами!
У него неожиданно дергается подбородок, едва наметившаяся ложбинка на котором всегда казалась мне невероятно трогательной, хочется осторожно прижать к ней палец. Он вымученно усмехается:
– Мы всегда были на одной волне.
– Были, – соглашаюсь я. – В прошлом. С какой стати ты лезешь в мои мысли сейчас?
Наклонившись, Егор сообщает шепотом заговорщика:
– Я остался в тебе. По крайней мере, в твоей голове.
От того, что его лицо, которое я люблю просто болезненно, находится так близко, у меня путаются мысли, жаркие и темные, обжигающие даже щеки. Мне хочется прижаться к нему или оттолкнуть.
– Прекрати! Мы не за этим сюда пришли. – Я невольно озираюсь, пытаясь сообразить, в каком мире нахожусь. – А зачем мы сюда пришли?
Внезапно включившись в разговор, Мишка басит:
– За вкуснятиной…
Егор откидывается на спинку дивана и смеется:
– Все предельно просто!
Сдвинув рыжие бровки, сын произносит угрожающе:
– Не смейся надо мной.
– О! – удивляется Егор. – Слышу мамины интонации…
– Ты сейчас о которой…
Он не дает мне договорить:
– О тебе, конечно. С моей мамой Мишка и познакомиться не успел.
«Я и не допущу!» – при малыше я не произношу этого вслух, но раз уж Егору дано читать мои мысли, он все поймет без слов.
Неожиданно наш разговор меняется: вдруг выясняется, что Мишка не просто услышал все сказанное официанткой, но и раздумывал над этим, пока его родители, как слепые кутята, тыкались и шарахались от собственного прошлого. Прожевав последний кусок (я научила его оставлять самый вкусный на закуску!), сын произнес то, что становится крепким крючком, зацепившим и вывернувшим всю нашу жизнь. Не наизнанку, просто на другую сторону…
– А давайте купим эту пиццерию! Ее же продают?
Егор невнятно мычит что-то насчет слишком больших ушей, потом соглашается:
– Продают. Только нам-то она зачем?
– Она же наша! Ты сам говорил.
– Наша. – Он бросает на меня виноватый взгляд. – Только твоя мама не спец в изготовлении пиццы.
– А мы и не будем печь пиццу, – заявляет Мишка, все так же активно жуя. – Мам, что ты любишь больше всего на свете?
Отвечаю, не задумавшись:
– Тебя.
Но сын втягивает меня в лингвистический диспут:
– Я – кто, а не что!
– Тогда… – Я медлю, пытаясь сообразить, к чему он клонит.
Не выдержав, Мишка торжествующе объявляет:
– Книги!
Он никогда не говорит «книжки», даже если речь о детской «лапше», я убедила его, что это неуважение к писателю.
– Точно, – произносим мы с Егором одновременно, а наши взгляды пугливо скрещиваются.
– Вот! – ликует наш сын. – Значит, ты должна стать хозяйкой книжного магазина!