Письмо, так и не написанное, потому что его отправлять некому - стр. 9

Еще раза три я пытался совершить то, к чему стремился весь этот вечер! И целый месяц перед поездкой в отпуск!

Безуспешно!

Только скорость скольжения увеличилась. Положение становилось безвыходным. Я чувствовал – если остановлюсь и попытаюсь предложить найти место поудобнее, уже ничего не будет.

Когда, казалось, выхода не осталось, на помощь пришла армия. И наш прапорщик, который говорил, что при стрельбе из пулемета лежа, самое главное создать надежный упор ногами. Делая вид, что продолжаю ласкать женщину, я с остервенением кончиками своих легких ботинок, как когда-то кирзовыми сапогами с выкопал небольшие ямки в каменистой почве (большие пальцы ног потом три дня болели) уперся в них и….

Да, все свершилось. Я вошел в нее…

Потом, когда все закончилось и мы чуть отдохнули, мы повторили все снова.

Но первое очарование ночи пропало. Это был азарт победы над насмешливыми звездами, а не обретение женщины.

Сразу я, конечно, этого не осознал. Проводил до домика, в котором она жила с подругой, говорил всякие слова и даже, что-то обещал. Но ночь уже закончилась…

Через день я встретил ту девушку на пляже. Мы кивнули друг другу, сделав вид, что, собственно, повода для большего нет. Поймал себя на мысли, что никак не могу вспомнить, как её зовут! И тогда я понял, а может еще не понял, а только почуствовал, что просто заняться сексом с женщиной: это хотя и приятно, но не очень интересно.

Что именно мне нужно, самому себе объяснить я не мог.

Но признаюсь, это очень неприятно, когда в минуты близости над тобой смеются. Даже если смеются далекие звезды…

А на утро я стал импотентом.

Нет, мое физическое состояние было хорошим, если не сказать отличным. Кровь по организму мощными потоками разносила вкусный морской кислород, замешанный на ароматах кипарисов, акаций и дыма от шашлыков, что готовили на набережной.

Просто, убедившись, что сексуальное и честолюбивое влечение может быть удовлетворено полностью и без особых усилий, мое подсознание успокоилось. Это позволило увидеть, что кроме извечного желания овладеть женщины, существует масса друггих не менее привлекательных вещей.

Гурзуф в те уж далекие времена был местом уникальным. Сюда собиралась публика, по большинству, нестандартная, разношерстная, абсолютно идеологически невыдержанная. Причем, совершенно нельзя сказать, что это была золотая молодежь. Вообще о возрасте речь не шла. Возраст как-то оставался за перевалом крымских гор. Здесь люди пребывали в безвозрастном состоянии безыдейного вневременного разгильдяйства. И те, кто этого не понимал и пытался вести жизнь обычного советского отдыхающего (все по распорядку: утро с зарядки, день – пляж с теплым липким лимонадом, вечером – танцы с массовиком-затейником и тихое пьянство с обычными курортными романами) быстро сходили с дистанции и запирались в свои элитные дома отдыха, или перебирались в цивилизованную Ялту.

Ну, а кто-то (как я, бывшего до этого правоверным советским дембелем из окраинного московского района) пропитывались особым духом это приморского поселка и становились нормальным разгильдяем.

Но дух духом, а были здесь и патриархи отдыха, которые создавали и сохраняли эту уникальную атмосферу.

Начнем с ранних утренних часов.

Ровно в восемь часов в «будильнике» у столика почти каждый день можно было увидеть представительного высокого мужчину средних лет, с красивой густой бородой. Так и казалось, что он во фраке, а не в выцветшей футболке с легкомысленным рисунком и основательно мятых брюках. Ощущения не обманывали. Этого человека все знали, под именем Федя-опера. Точное прозвище. И на самом деле, он был певцом. С середины осени до апреля он выступал в провинциальных музыкальных театрах, копил деньги, с тем, чтобы с наступлением тепла, бросить все и приехать в Гурзуф. Никто не знал, есть ли у него дом, семья, да и вообще, как его зовут в миру. Мало, кто видел его на пляже. С утра он, начиная с «будильника» постепенно переходил от кабачка, к уличной забегаловке, от забегаловки к кафе. И заканчивался день в ресторане. Денег у него много не отнимало. Пожалуй, только утром, когда он был один на один со стаканом портвейна. А потом его зазывала то одна компания, то другая. Федю невозможно было увидеть трезвым – так рано никто не вставал. Но и пьяным он не бывал никогда. Его уважали и любили все. И было за что. Временами, к ночи, он начинал исполнять арии. И его голос безо всяких микрофонов и усилителей накрывал электрические потуги мастных лабухов. Он заставлял их замолчал, уважительно уступая красивому баритону, которому аккомпанировал шум волн ночного моря…