Письма с Первой мировой (1914–1917) - стр. 77

Милая Шурочка, ты тоже не беспокойся, ведь такая штука тянется много лет, иной раз эта слабость сердца проходит даже совсем. С завтрашнего дня опять примусь за чтение и за французский язык, который я последнее время слишком забросил, тогда и настроение улучшится. Мне немного совестно за то, что я тебе пишу обо всем этом. Ты на моем месте смолчала бы, я знаю, но и ты была бы неправа. И я всегда буду утверждать, что о здоровье своем следует заботиться, что это не совестно делать.

В общем, дни наши здесь текут однообразно, без всякого оживления. Зимовать здесь мне не хотелось бы, тем более что и н[ужник] холодный! (Pardon!) Вот видишь, как я красиво выражаюсь! П. П. еще не вернулся из Львова, нам от этого ни холодно, ни жарко. <…>

Вот я сейчас пишу и чувствую, что пишу совсем не то, что надо и что хочется, а что-то такое нудное, скучное, тягучее. И колеблюсь я, стоит ли отправлять такое письмо, но решаю, что стоит. Пускай ты увидишь меня и с самой неприглядной стороны. Шурочка, совестно мне, что я так перед тобой раскис, что мы как будто поменялись ролями. Но раскис я, поверь, не оттого, что сердце меня напугало, а оттого, что это безделье начинает угнетать меня и что я не верю больше в то, что эта война дает что-нибудь положительное, и поэтому хочется отстраниться от нее.

Главное, я теперь нисколько не сомневаюсь в том, что наша работа здесь если и будет, то бестолковая и никому не нужная, что я в миллион раз больше пользы принес бы в стенах Мороз[овской] б[ольни]цы, откуда ты стремишься! Ты сама посуди, какая цена работе, в смысл которой не веришь! Я еще понимаю работу непосредственно на поле сражения, там хотя бы кипучая нервная деятельность. А здесь? Толчение воды в ступе, мелкие интриги и больше ничего.

Я тебя, Шурочка, не совсем понял, что ты хотела сказать – «не погас бы огонек» во внешнем смысле? Во внутреннем, конечно, я также мало сомневаюсь в невозможности угасания нашего огонька, как и ты. Не на одну войну хватит!

Милая, дорогая Шурочка, прости мне два последних безалаберных и нудных письма. Мне совестно, но скрывать от тебя не хотел ничего. Это временно и скоро пройдет. Прости, дорогая.

Твой глупый Ежик.

13.

Волочиск, 25-го октября 1914 г.

Милая! Вчера утром я не получил от тебя писем и уже огорчился, но вечером я еще раз сам пошел на почту и получил, правда, не письмо, но зато посылку от Шурочки и «Русские ведомости». Я так был рад! Возвращались мы с Левитским полем, большой дорогой, а слева над горизонтом начала подниматься полная луна, – так красиво. Мне так хочется вместе с тобой смотреть на всё красивое и так обидно, что это пока невозможно! Левитский усердно помогал носить посылку, рассчитывая, что и на его долю перепадет, и не ошибся. Я думаю, что, несмотря на обилие посланного, скоро от всего останется одно прекрасное воспоминание.

Милая, как ты старалась выбрать всё то, что мне в свое время нравилось. Какая у тебя память на все эти вещи! Милая, дорогая, когда, распаковывая, я наткнулся на твои снежинки (вероятно, хризантемы. – Сост.), Левитский многозначительно отвернулся, это, дескать, не для нас. А они, бедные, уже засохли и падали с веток… Милая моя, славная, как мне хочется к тебе! Сейчас у меня немного женская психология, – личное счастье выше общественного. Конечно, только так, временное настроение, но правда, война уже не захватывает так, как раньше, а душа устает от этой вечной напряженной бездеятельности, и стремишься невольно опять к осмысленной жизни…