Письма с Первой мировой (1914–1917) - стр. 47
Сегодня мы еще ночуем в «Бристоле», а завтра перебираемся в отводимое нам помещение – лазарет училища. Там будет, я думаю, недурно. Чудесный сад, весь в осенних листьях. А сегодня такая чудная была погода! Шура! Я теперь тоже буду работать! Ты в Москве, а я в Воронеже, и мы будем всё время чувствовать, что мы не одни, что наша работа совместная. О, я так ощущаю, что ты со мной во время моей работы!
Твой, твой, твой Ежик.
Воронеж, 11-го сентября 1914 г.
Дорогая Шурочка. Что значит твое молчание? Вот уже два дня нет от тебя известий. И как раз теперь, когда я их ожидаю с особенным нетерпением! И вчера и сегодня, утром и вечером посылал на почту, и напрасно. Меня тревожит это молчание. Неужели у тебя может быть такое состояние духа, при котором тебе не хочется поделиться со мной своими переживаниями? А если тут виновата только почта, то как некстати!
Мне так хочется вечером, когда наконец усталый возвращаешься домой, видеть свежий нераспечатанный еще твой конвертик, так хочется знать, что мыслит и чувствует там, за тридевять земель, моя Шурочка! Не сменяется ли опять бодростью ее уныние, не поднялся ли дух ее, или всё еще блуждает в потемках! Хочется быть с тобой, только с тобой, хоть несколько дорогих минут в день.
А времени у меня теперь так мало. Вчера я даже не успел так-таки тебе написать хоть несколько строк. Мы за день втроем перевязали 240 человек. С непривычки это кое-что да значит. К вечеру повалился спать, как сноп, но, к сожалению, и спать-то не удалось как следует. Под тонким тюфячком не было еще досок, и вот ребра кровати врезывались в бока, а руки и ноги проваливались в пространство.
Сегодня тоже было работы весьма много. Получены были бланки для историй болезни, и пришлось начать их заполнять. Над этим провозились весь вечер, а дело почти что не продвинулось вперед. Приходится обозначать довольно точно, так как мы здесь сейчас занимаем положение эвакуационного госпиталя и с послезавтрашнего дня будем составлять комиссии, т. е. выписывать, возвращать в строй, в слабосильные команды, определять потерю трудоспособности и степень ее. Одним словом, наши записи будут иметь значение юридического документа. Для начала вся эта канцелярия отнимает много времени, со временем это пойдет быстро.
Необычно для меня также и то, что пациенты взрослые. Затруднение большое также и в сильной ограниченности наших аптечных средств. Имеются лекарства только весьма примитивные, да и то из них многих нет. Нет даже ипекакушки[86]. Больные жалуются на всевозможные болести, объективное основание для которых трудно найти: ломит, режет, сосет, колет, а где и что – остается под вопросом. Новы для меня и многие перевязки. Лечение ран для меня terra incognita. Попался мне хороший фельдшер, школьный, служивший много лет в земстве. Так я его очень слушаюсь и очень ценю его помощь.
Ты, Шурочка, должно быть, думаешь, что такая безалаберная, рассчитанная на быстроту работа должна мало удовлетворять. Но нет, Шура, хотя сейчас на первом плане просто усталость, все-таки я чувствую, что работаю, не даром получаю жалованье, и что работа эта становится уже осмысленней и будет со временем приносить некоторую, хотя и скромную, пользу.
Сегодня нам дали еще двух врачей и двух сестер на помощь, и теперь на каждого из нас приходится по 50 человек. Наш главный врач при более близком знакомстве оказывается если и не особенно милым, то вполне сносным человеком, товарищем, а не только начальником. Я думаю, что мы с ним работать будем мирно. Заканчиваю, дорогая Шурочка, устал. Чаю слышать слово живое твое. Пиши.