Письма к утраченной - стр. 13

Стелла беспокойно оглядела себя в зеркале, так и этак поворачивая голову:

– Я какая-то… слишком взрослая.

– Ты сногсшибательная. Преподобный с ума сойдет от страсти. Да, кстати, чуть не забыла…

Нэнси потянулась за сумочкой, брошенной на кровати, извлекла миниатюрный бумажный сверток.

– Вот, подарок к свадьбе. Точнее, к медовому месяцу.

Под пристальным взглядом подруги Стелла развернула обертку и, смеясь, взяла двумя пальцами нечто скользкое, гладкое, бледно-розовое.

– Какая прелесть! Нэнси, что это?

– Сорочка для первой брачной ночи, глупенькая!

Стеллу бросило в жар, внизу живота возникла странная дрожь.

– Я такое не надену! Я же в этом насмерть замерзну!

– Не пори чушь. Ты будешь сгорать от вожделения. А вот Чарлза жалко. Как представит, бедняга, сколько конкретных благодарственных молитв надо вознести, так и запутается, с которой начать.

Прощаться вышли все гости. Фред Коллинз поставил молодых на фоне такси, чтобы сделать последний снимок. Рука мужа кирпичом легла на талию Стеллы; по напряженной гримасе было видно, что Чарлз прислушивается к счетчику. Потом Стелла целовала Нэнси, Аду и Этель и даже, робко и неловко, Роджера и Лиллиан. Когда она уже садилась в такси, понукаемая Чарлзом, Нэнси крикнула:

– Стелла, а букет?!

– Ой!

Стелла взглянула на Нэнси, определила расстояние и направление, повернулась спиной к толпе доброжелателей. Но в момент броска розовый шип зацепился за перчатку, траектория полета изменилась. Букет, осыпая Стеллу бархатистыми вялыми лепестками, упал прямо в руки Питера Андервуда.

Стелла, выворачивая шею, долго смотрела в заднее окно такси. Провожающие отчаянно махали – все, кроме Питера. Тот, несколько ошалевший, тискал букет.

– Я хотела подгадать так, чтобы букет поймала Нэнси, – смущенно пробормотала Стелла.

– У Питера талант оказываться в самых неожиданных местах, – с восторженной нежностью отозвался Чарлз.

Чёрч-роуд кончилась, такси завернуло за угол. Стелла уселась ровно и вдруг почувствовала, что глаза щиплет от слез. Она опустила взгляд. Белоснежная перчатка была порвана шипом и запачкана кровью.

Малокровные февральские дни казались сообщающимися сосудами, соединенными через многочисленные протечки в системе мутных ночей.

Лучшим и единственным способом приноровиться к темноте, холоду и голоду был сон. В отсутствие электрического освещения, телевидения, привычного времени приема пищи организм Джесс перестроился. Теперь она существовала в каком-то даже не первобытном, а животном режиме: она впала в спячку. Время поглощалось забытьем.

В часы бодрствования черепная коробка становилась гулким от тишины колоколом, собственный голос в горле скукоживался, усыхал на корню языка. Так, наверное, было с андерсеновской Русалочкой. Пришло острое осознание необходимости петь. В пику Доджу, в пику перебродившим амбициям самой Джесс пение по-прежнему составляло часть ее существа. В безмолвии бродя по сумеречному дому, Джесс физически ощущала, что тает, становится собственной тенью. Призраком.

Мир съежился до контуров сырой коробки дома и полоски асфальта, видимой в щель между гардинами. Поскольку дом был последний на улице, машины мимо не ездили, а редких пешеходов Джесс вскоре знала в лицо. В соседнем доме жила девушка лет двадцати пяти, счастливая обладательница либо дополнительной работы в ночную смену, либо приятеля – она регулярно исчезала на ночь. По утрам Джесс наблюдала выход соседки (дробные каблучки, шелковистый «хвост») и завидовала ее деловитости, энергичности, физической чистоте.