Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов - стр. 3
Неужели что-то существенно повернулось в сознании тех, от кого зависит выстраивание идеологии нашего государства и нашего народа? Неужели духовными и нравственными приоритетами в современной России становятся традиционные ценности русского народа и выдающиеся соотечественники, их исповедующие и утверждающие во всех сферах повседневной жизни страны?
Хотелось бы в это верить! Тем более что совсем еще недавно Валентин Распутин воспринимался и подавался на страницах очень многих влиятельных изданий и на экранах федеральных телеканалов со скепсисом и издевкой – как уходящая фигура застойного и преступного режима, как представитель сомнительного патриотического лагеря, давно уже не влияющий на современную интеллектуальную жизнь России[6].
За несколько лет до этого Алла Латынина в связи с присуждением В. Распутину премии Александра Солженицына предположила, что недовольство части критиков решением жюри имеет политическую подоплеку – категоричное неприятие консерватизма, напомнившее ей о прецеденте из XIX века – гонениях на «обскурантов» Федора Достоевского и Николая Лескова[7]. И хотя выработка критериев «чистой» эстетики, свободных от политико-идеологических предпочтений, как и следование этим критериям при присуждении литературных премий – задача сколь амбициозная, столь и невыполнимая, Латынина была права, констатировав привычку критиков сверять внимание к «деревенщикам» (или отсутствие такового) с колебаниями идеологического курса.
На самом деле в центре идеологических споров «деревенская проза» находилась постоянно – с момента зарождения (достаточно вспомнить ее протоманифест – вызвавшую скандал и административные разбирательства «новомирскую» статью Федора Абрамова 1954 года «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе») и до бесполезного, по словам В. Распутина, хождения «деревенщиков» в политику в конце 1980-х – 1990-е годы[8]. Позднее, в постсоветскую эпоху, публичные выступления ее представителей также воспринимались как идеологический жест. Стоит согласиться с Кэтлин Партэ, утверждавшей, что ни одно из направлений советской литературы не подвергалось столь часто политической интерпретации, как «деревенская проза»[9]. По наблюдениям исследовательницы, за несколько десятилетий, пока литературная продукция «неопочвеннической» школы представляла живой интерес для читателей (с учетом нисходящей траектории популярности – примерно с середины 1950-х до начала 2000-х), сменилось пять идеологически привилегированных кодов прочтения ее текстов. Вычленение Партэ хронологических периодов, внутри которых работал по преимуществу тот или иной код, небесспорно, но предложенную ею схему вполне можно принять за рабочую при обсуждении процессов конструирования различными идеологическими силами того или иного образа «деревенской прозы».
В 1950-е годы произведения будущих «деревенщиков» критика использовала как довод в поддержку затеянной Н.С. Хрущевым реформы сельского хозяйства. В 1960-е для правой критики они олицетворяли спонтанный традиционализм и мощные корни национальной культуры, а для сторонников «новомирской» программы – неистребимость в народе хозяйской инициативы и способности к социальному творчеству. В последующие полтора десятилетия национально-консервативный лагерь ссылками на «деревенскую прозу» доказывал «от рождения присущий» отечественной литературе «антибуржуазный» пафос и безальтернативность реализма в качестве ее главного метода, а либеральная критика с Сергеем Залыгиным и В. Астафьевым, В. Беловым и В. Распутиным, В. Шукшиным и Борисом Можаевым связывала надежды на честное обсуждение острых общественных проблем.