Петушок или курочка - стр. 6

Кроме ненавистных пчел, в доме жил тетининин муж – Николай Васильевич Тяпкóв – беспробудный пьяница и скандалист. Дедушка с бабушкой Тяпкóва недолюбливали, но вынуждены были терпеть его. Нрав у него был скверный, настроение, в зависимости от состояния, переменчивое. Пить Николай Васильич мог в любом количестве и всегда норовил устроить скандал. Нарочно хвалился гостеприимством, но лишь для того, чтоб подчеркнуть свою значимость и спровоцировать ссору. Был он небольшого роста, чуть больше метра шестидесяти, сухого телосложения, лицом напоминал Шукшина – с огромными выдающимися скулами, за которые, казалось, его можно было подвесить. От работы в поле он быстро загорал и всегда был смуглым. На руках его средь волос виднелись полувыцветшие нечеткие татуировки.

Тяпко́в всем торжественно заявлял, что в молодости служил на подводной лодке, но дедушка, считал, что он выдумал эту историю, на самом деле попросту отсидел в тюрьме. До правды мы так никогда и не докопались, так как рассказать толком о службе вечно пьяный Тяпкóв не мог.

Витал в доме и дух первого тетинининого мужа – дяди Васи, портрет которого висел на одной из переборок11. Жизнь его оборвалась трагически: он заболел ангиной и полез париться в русскую печь. От резкой перемены температур спазм сковал его горло, и он задохнулся. Эта история всегда поражала мое воображение, и я иногда заглядывал в печь, думая о том, как страшно было раньше в ней мыться. На портрете дядя Вася был крепким, яснолицым молодым мужчиной, разглядывая его, я всегда сокрушался и думал: «Как же так получилось?!»

Лежа на печи среди вороха овечьих шкур и сложенных валенок, которые не убирали с зимы, я слышал разговоры взрослых, о том, что тетя Нина устала жить в Полетáлово, так как зимой они оставались в деревне совсем одни. Всего в деревне было четыре дома, но пожилую Мáрью Федоровну Цветкову увозили к дочери в Ли́кургу, Дядя Федя Щербаков гостил только летом, а Бабушка Оля Сорокина была совсем старенькая и из дому не выходила. Поговаривали, что совхоз выделит жилье в соседней деревне Коны́гине, где есть магазин, медпункт, телефон и двадцать восемь домов, а главное – колонка и ручей с ключевой водой. Председатель совхоза соблазнял переездом.

Я вытягиваю шею и из-за переборки и слышу, как, сидя за столом, тетя Нина беседует с бабушкой.

– Мýсень, зима больно долго тянется. Тропку мять тяжело. Трактор не разгребает. Все ногами да ногами. Года́ уходят, здоровья почти мало, – жалуется тетя Нина.

– К ферме к утренней дойке иду – по пояс в снег валюсь, еле выгребаю.

Бабушка только слушала и поджимала губы, качая головой.

– С печки надо выпиливать кирпич12, да выгребать сажу.

В голбце13 замяукал кот. Тетя Нина дернула кольцо в полу, подняла люк, и рыжий комок проскочил к блюдцу и стал жадно лакать молоко.

– Давеча, Мýсень, коты дрались, думала, сердце выскочит, насилу шерсть собрала, задо́хлась. Сил не было, меня шатало из стороны в сторону. Ведро вынесу, дыхание останавливается. Никогда такого не было. А тут и медпункта нет, Мýсень. Позвать некого. Коны́гино все-таки живая деревня. Доярки на ферму вместе ходят, тропка пробита, а я отсюда одна мну. Тяжело.

– Конечно, Ниночка, переезжай в Коны́гино, тяжело здесь зимой.

– Да, поди, что переедем, куды́ деваться.