Первая. В тени государевой - стр. 20
– Да просто мне как всегда больше всех надо, Ольга Николаевна, – с досадой говорит Степанов, открывая глаза. – Допустим, в больнице есть как минимум один недобросовестный работник, замешанный в недобросовестном обороте лекарств. Берем одно, например, обезболивающее, колем другое, да и то слегка разбавляем, чтобы всем хватило, а разницу продаем на черном рынке. Как вы считаете, такого работника нужно посадить или хотя бы вышвырнуть из больницы? Или просто ограничиться замечанием?
О, я бы сказала, но не имею по этому поводу цензурного мнения. Которое прилично высказывать в присутствии светлости. Тем более, что он совершенно без настроения.
– Надеюсь, вы это не на себе обнаружили?
– А как же еще? У меня богатый опыт использования обезболивающего, спасибо народовольцам и остальным. И я в состоянии заподозрить, что мне укололи не то, что следует. Знаете, дело даже не во мне, я могу и так полежать, без ничего. А остальные? Если человек тяжело болен и даже не понимает, почему лекарство не помогает?
Мне очень интересно, как это доказывать. За руку ловить? Или обыскивать подозрительных медсестер? Просто сказать главврачу, как я поняла, тоже не вариант – ну, раз здесь была полиция.
Степанов рассказывает, что да, пришлось привлекать полицию, требовать обыск в личных вещах и проверять отчетные документы. И что его подозрения, от которых без полиции бы просто-напросто отмахнулись, подтвердились – по крайней мере, в отношении нескольких человек из числа персонала. Первоначально светлость хотел, чтобы они все отправились за решетку, но началось вот это нытье про загубленные жизни, про то, что у всех дети, и вообще это не то, с чего надо начинать переезд в другой город, и так далее. После беседы с главврачом и следователем сошлись на том, что виновных просто уволят.
– Терпеть не могу малодушие, особенно свое собственное. Пять минут прошло, а я уже жалею, что согласился. Наверно, надо было настаивать.
– Понимаю, – говорю я. – И вот это, «теперь я представляю, за что вас обычно хотят убить», тоже.
Дальше у меня в планах спросить, как именно выглядит медсестра или медбрат, давшие повод себя заподозрить. Не верю я, что Степанову было так замечательно лежать без обезболивающего! Ужасно хочется найти этих любой и провести с ними разъяснительную беседу.
Но я отвлекаюсь, потому что светлость наконец улыбается:
– О, так вы слышали? Прекрасно, правда? На самом деле, Фанис Ильдарович прав только отчасти. Народовольцам, например, я мешаю только тем, что работаю… работал. Любопытно даже, отвяжутся ли они от меня в связи с увольнением.
– Одни отвязались, другие привязались. Михаил Александрович, а вы узнали, чья инициатива закрыть дверь в палату?
– Никто не признается, кивают друг на друга. Якобы кто-то кому-то передал, что это сказала полиция, и результат налицо. Фанис Ильдарович, конечно, очень проникся такой «безопасностью». Как итог, сегодня меня переводят в палату к людям, на шесть или восемь мест. Сюда должны положить какого-то дедушку, он ужасно храпит и на него жалуются все соседи.
Светлость добавляет, что из больницы его постараются выписать как можно раньше, но пока это не произошло, я как невеста смогу спокойно заходить в приемное время. Потом мы немного обсуждаем Марфу со Славиком, и, наконец, переключаемся на проблему масонов.