Первая любовь - стр. 21

– Вы – что, считаете себя несправедливо обиженным?

– Считаю.

– В чем, если не секрет?

– Секрет…

Не хочешь говорить, Гапоненко, не говори. Но, между прочим, если всем обиженным ковырять свои болячки, толку мало будет. Меня вон тоже обижают, а не ковыряю свои обиды. Некогда ковырять, выматываюсь.

– Все-таки ты не прав, Гапоненко.

– Так даже приятнее.

– Что приятнее?

– Что вы меня на «ты».

– Скажи, Гапоненко, что тебя ест? Почему ты всегда один?

– Неправда ваша, товарищ лейтенант.

– Ну да! «Неправда ваша, дяденька»!

По его неулыбчивым губам пробежала смутная улыбка.

– Товарищ лейтенант, а слабо поговорить без погон?

– Давай без погон.

– Вы капаете мне на мозги, потому что я вчера попался. Так?

– Так.

– И раззвонили о моей самоволке на весь полк. Так?

Я счел за лучшее обойтись без второго «так».

– Самоволили мы, товарищ лейтенант, на пару с Зарифьяновым. А Зарифьянов – подчиненный вашего дружка Толчина. И Толчину тоже известно про самоволку. Но тот не стал звонить. Завел Зарифьянова в каптерку и врезал пару раз по морде. И все шито-крыто.

– Ты хочешь, чтобы и тебя тоже по морде?

– Честнее было бы. И всем легче. Вы тоже втык из-за меня получили.

– Получил, Гапоненко. Но бить подчиненного – не по-мужски. Он же не может дать сдачи.

– Зато на психику никто не давит.

– А на тебя кто давит?

– Вы. Да и сами маетесь. Пожалели бы себя. Ваш дружок-инициатор не Зарифьянова пожалел, а себя.

– Почему вы все о Толчине, Гапоненко?

– Все к тому же, о справедливости. Его хвалят, а вас ругают, хотя вы вкалываете больше, чем он.

– Хвалят и ругают за результаты.

– Одни и те же результаты по-разному могут выглядеть…

Да, по-разному. Тут уж мне нечего было возразить. Уложил меня подчиненный на обе лопатки.

Он вздохнул и сказал:

– Хорошо побазарили, товарищ лейтенант. Разрешите идти спать?

– Идите…

С утра мы выехали в поле. Свой учебный район я уже успел изучить. «Мостушку» мог привести на место даже с закрытыми глазами. Но что-то случилось в тот раз. То ли застил глаза мелкий буранчик, то ли черт закружил. Приотстав от колонны и желая сократить путь по зимнику, мы заблудились. Путлякали по полю без единого ориентира, втыкались в каждый поворот. Наткнулись на санную дорогу и поползли по ней. Она забирала все левей, а нам надо было как будто вправо. Попался заснеженный стог, раньше я его никогда не видел. Уже и рассвет выползал со стороны нашего городка.

В растерянности я велел водителю затормозить и спрыгнул на землю. Стоял, разглядывая незнакомое место. Вылезли из кабины станции и мои подчиненные. Они уже поняли, что мы блуданули.

– Давайте назад по своему следу, – предложил сержант Марченко.

Я достал карту и попытался при свете фары сориентироваться. Санной дороги, конечно, на ней не было. Гапоненко тоже сунул нос в карту. Спросил:

– Сарай нигде поблизости не нарисован?

– Какое-то строение есть.

– Туда, наверно, и ездят на санях. Давайте и мы туда?

Деваться было некуда: поехали. Минут через десяток оказались у глинобитного строения. На крыльце я заметил тетку в телогрейке. Намылился к ней выспросить дорогу. Но Гапоненко уже выскочил наружу и, опередив меня, рысцой подбежал к ней. Я лишь услышал, как она воскликнула басом:

– Лешка! Откуда ты взялся?

– Здорово, тётя Поля. Катюха не тут?

– Что ей тут делать? На дойку пойдет.