Первая любовь - стр. 23
Через трое суток прямо с губы я заявился в казарму. Никакого осуждения подчиненных не уловил. Они как будто даже сочувствовали мне. Был поздний вечер. Идти ночевать к тете Марусе не хотелось. Да и Толчина не было желания видеть. Сидел в канцелярии батареи и глядел, как тычется в окошко снег. Скрипучий фонарь у входа в казарму очертил нечеткий круг. В нем белые змеи сворачивались в клубки и уползали в темноту. Заглянул сержант Марченко, сказал по-свойски:
– Постель на нижнем ярусе, товарищ лейтенант. Старшина вам чистые простыни выделил. – Постоял. Потоптался. – Особо-то не переживайте, товарищ лейтенант, зараз перемелется, – и вышел.
А я и не переживал. Был спокоен, как столб в поле. В сон меня не тянуло. Сел было за письмо Дине. Но слова никак не хотели ложиться на бумагу. Даньку Бикбаева бы сюда, с его добрыми глазами. Пусть бы пожевал немного, прежде чем сказать что-нибудь хорошее. Я бы поплакался ему в жилетку. Так, мол, и так. Осталось в Уфе только одно окно. Оно из другого мира. В нем живет лупоглазый парень. Ночами он сочиняет стихи девчонке, что явилась ему из длинного, похожего на коридор, школьного зала…
Парень покинул тот мир. Теперь там висит фотография, с которой смотрит на мать лупоглазый лейтенант. Мать думает, что сын вырос и стал мужчиной. А он все такой же розовый…
Где же ты, Данечка?..
Наша вторая с ним встреча произошла в родных местах. Отпуска совпали, и мы неделю провели вместе на скалистом берегу реки Белой. Даниял погрузнел и поседел. Разомлев от водки и харьюзовой ухи, мы развалились в тот вечер у костра. И он спросил вдруг о совсем забытом, чего я никак не ожидал:
– Ты знаешь, где живут синие зайцы?
Слова были Серегины, а смысл… Все мы куда-то стремимся, чего-то ищем. В устах Даньки синие зайцы – все равно, что перо жар-птицы. Сказка, символ того, что не достижимо. Но ведь пытаемся. Мелькнул вдали неясный силуэт: чей, откуда? Догнать бы, ухватить бы! Но нет, растаял в дымке силуэт, а может, его и не было вовсе.
За неделю мы обо всем переговорили. Он рассказывал о себе рывками, безо всякой последовательности, точно так, как когда-то в курсантскую бытность:
– А у нас сын. Ленькой назвали.
И я представлял скуластого мальчишку и русокосую женщину, что подарила Даниялу сына…
… – Поставлю рядом таз с холодной водой. Как только голова превратится в булыжник, я ее – в таз. Ты же знаешь, что наука мне всегда тяжело давалась.
Даниял окончил заочно академию.
… – Ну, думаю, прозевали залёт. Сам сажусь за офицера наведения. Цель обнаружили уже в зоне пуска. Первую ракету пустили, вторую не успеваем. А на КП докладываю, что уверен в первом пуске. А я и был уверен… Мне – досрочную звезду, солдатам – отпуска…
Данька обогнал нас с Сергеем в звании и командовал дивизионом.
Сыпались в костре уголья. Внизу билась о скалы река. Мы лежали у костра и молчали. Я представлял длинную и неровную, как жизнь, тропу. Где-то там, в конце пути, за самым дальним поворотом – белая хижина на зеленой лужайке. Приду и брошу усталое тело в траву. И скажу: хватит, дошел!
Любая дорога приходит к концу. И завалы позади, и волки не съели. И белая хижина на зеленой лужайке. Синь опрокинулась на землю, обняла траву, деревья и меня, раскинувшего руки в август… Откуда же беспокойство? Почему мысли возвращаются к той неровной дороге и к тем камням, на которых еще остались наши следы?..