Пепелище - стр. 3

Под кольцами ткани, в пяти-шести сантиметрах от Жениных ладошек покоились волосатые ноги.

– Папа…

– Тсс. Незачем будить остальных, – обронила Мать, не оборачиваясь.

Женя мотнул головой. Жгучее желание разреветься унялось, но не исчезло до конца. Руки дрожали от напряжения. Казалось, подушечки пальцев вот-вот лопнут и из-под ногтей заструится кровь. Дышал Женя шумно и часто, это отвлекало от боли, удерживало от крика. Придавало сил, чтобы не выпустить из рук этот злосчастный ковёр.

«Нельзя ронять. Мама расстроится!»

– Я люблю тебя.

Голос Матери звучал ясно и громко, словно их с Женей ничего не разделяло, а за стенами не бушевала гроза. Шум казался меньшим злом: по мере их приближения к оранжерее, воздух становился всё более душным.

Процессия замерла перед дверью. Женя знал, что сад для Матери нечто больше, чем островок тепла и зелени посреди сугробов, и что он всегда закрыт. Тётя Алиса рассказывала, что замок на двери – это наименьшая из трудностей, с которой столкнётся нарушитель; что в оранжерее быстро дохли мухи и тля, а тётушкин кот обходил это место стороной.

– Мама, а ты ключ взяла?

Мать перехватила ковёр и обернулась к Жене.

– В самом деле, – в голосе Матери не было ни досады, ни огорчения. – Хочешь сбегать за ним?

– А где?..

– В прикроватном столике. С правой стороны. Только не шуми.

– Угу.

Подавив порыв бросить ношу, Женя опустил ковёр, медленно и аккуратно. Мать сделала то же самое. Рулон качнулся по инерции и замер. Женя вздрогнул от нежданного прикосновения: нечто тёплое пробежало по щиколотке, оставляя за собой липкий, как от слизня, след.

– Не шуми.

Пот, всего лишь пот.

***

Неожиданно для себя Женя вновь оказался перед входом в оранжерею. Подъём на второй этаж в спальню, поиски ключа, возвращение к Матери – всё это пролетело, смялось, будто банка из-под газировки. Как если бы Женя заснул, прошёл по дороге грёз и теперь пробудился. Воспоминания о пережитом тускнели и ускользали из силков памяти; ступени сменялись досками пола, стенами, покрывалом, залитым оранжевыми лучами.

Женя не помнил, как передал ключ и нашёл ли его вообще. Не помнил, как Мать открыла дверь. Не помнил, как помог втащить ковёр внутрь. Быть может, ничего этого и не было, но факт остаётся фактом: путь в сумрачную оранжерею открыт, Мать нависла над садовым столом, а ковёр лежит у её ног.

– Мама?

Мать не откликнулась. В её задумчивом взгляде, переходившем с грабель на секатор, с сучкорезов – на компостер, воедино слились погребальная тоска и приземлённость могильщика, оценивающего крепость лопаты. Оглядев имевшийся арсенал, Мать понурила голову и замерла. Халат не колыхался, грудь вздымалась едва заметно. Мать казалась манекеном, безучастно ловящим взгляды прохожих по обе стороны витрины; лишь длинные распущенные волосы нарушали эту схожесть.

Женя почесал запястье: кожа зудела от пота.

– Хм? – Мать вяло оглянулась на Женю и прищурилась.

«Ты ещё здесь?»

Женя открыл рот, но промолчал. Что-то вертелось на языке. Что-то следовало, требовалось донести до Матери, но Женя смог выразить свои чувства лишь выражением лица. Разум не поспевал за эмоциями. Какая-то деталь, нечто мимолётное показалось Жене странным, но он не мог объяснить, что именно. Возможно, Мать почувствовала то же самое, но из ступора её вывела именно реакция сына.