Пепел и песок - стр. 5

– Ага. А ты что будешь делать?

– Другое кино писать.

– Про Кузьмича своего? – Йорген смеется. – Очень интересная история. Я чуть не уснул, когда ты мне тогда в ресторане про него рассказывал.

– Да, например, про Кузьмича. Без крови и цинизма.

– Все, Марк, хорош, ну! Ты что, на кухне с гитарой?

– Какой кухне?

– Да все мы сидели когда-то с гитарами, пели этого… Неважно. Нет уже кухни, и гитары нет. Интеллигенцию мы уничтожили, остались зрители. Перестань. Настоящий кошмар так, как ты, никто не напишет. Я понимаю, ты расслабился за время Депрессии. Но сейчас надо собраться. Это кино очень нужно. Я сейчас даже не про зрителей – черт с ними! Но ты хорошо представляешь, сколько народа завязано на этом проекте. Сотни людей! Сотни! Всем надо зарабатывать, у всех семьи. Дачи. Горные лыжи в Альпах. Без тебя ничего не будет, ну? Твои герои уже вон, по улицам ходят!

Йорген показывает трубкой на Турбочекиста. Этих турбочекистов я шаловливо родил лет пять назад, когда на рассвете пил сухое сицилийское вино и ел острый сыр в проеме Триумфальной арки – со стриженной наголо поэтессой.

Будет уместен кадр: я и поэтесса на фоне арки и рассвета. Триумф и Рассвет – какие зычные аллегории для кино, не правда ли, мой верный Бенки? Кадр секунд на пять, не больше, а то аллегория затянется ряской. Ты скажешь, это увеличит бюджет? Перестань, немецкий скупердяй! Денег на хорошее кино жалеть не надо. Жалеть надо бездарей.

– Марк! – кричит поэтесса сквозь арку, и позеленевшие рыцари в латах вздрагивают. – Марк, ты такой гениальный. Да, не смущайся! И напоследок я скажу…

Нет-нет, это лишнее, не отвлекаюсь.

Сериал «Турбочекисты» шел три сезона, пока не началась Депрессия.

– Они ходят, мои герои, – я присаживаюсь прямо на ступеньки, чтобы затянуть шнурок на левом кеде. – Только я с этого ничего не имею. Как же это бесит. Бесит.

– Такие у нас в кино условия, ну? – Йорген внимательно смотрит на шнурки моих черных кедов. – Мы тут не однажды в Америке. Но у тебя беспрецедентные гонорары. В сентябре получишь, наконец, своего «Демиурга».

– Откуда ты знаешь?

– Ты ведь хочешь этого хрустального пацана, ну? Это, кажется, единственный приз, которого у тебя нет?

– Да. Но мне не дадут. Потому что в этой Академии решают все дряхлые импотенты, которые способны прошамкать лишь слово арт-хаус. Я для них враг, вредитель, убийца. Бесят, бесят.

Йорген морщится:

– Ты получишь «Демиурга», ну? Я вроде не похож на импотента?

– Нет, не похож. Не похож.

– Скажи, а зачем тебе вообще все эти призы, если ты ни разу не пришел на вручение?

– Нужны. Просто нужны. Коллекция. Неужели непонятно?

– Тогда пиши! Не подводи меня. Я всячески тебе помогаю: находил диалогистов, когда ты зашивался с объемами. Могу сейчас найти диалогистку посимпатичнее, ну? Может, поедем ко мне на Поварскую, на крышу, поговорим о цели? А то стоим тут…

– Нет, я на велосипеде.

– Да, я и забыл. Как ты по Москве на нем ездишь? Японимаю – в Форте дей Марми… В общем, соберись. Марк Энде – это не человек. Это фабрика. Ну?

Вибрирую на голубом велосипеде между трамвайных рельсов. О чем я думаю? О том, какой я великий и могучий. Македонский в кино. Мне всего тридцать пять, а разрушил полмира.

Справа меня настигает алый кабриолет. За рулем сидит обветренный Вазген, хозяин виллы в Беверли-хиллз и телекомпании МРТВ.