Пекинский узел - стр. 12

Рядовой Савельев – тоже уралец – так же был в Хиве и Бухаре. Обычный, ничем не примечательный казак, таких на свете много, но возле него всегда теснились сослуживцы, делились табаком, судачили, курили. Словно грелись у незримого огня. Его рыжая борода и глаза с добрым прищуром, пронизанные жёлтым светом, выдавали его зрелость и радушие.

«Крепкая команда», – мысленно похвалил конвой Игнатьев и пригласил офицеров отобедать вместе с ним; посольство что семья.

– Вольно, – скомандовал хорунжий, и, придерживая саблю, поспешил за Баллюзеком.

Камердинер Дмитрий Скачков пропустил его вперед и внёс в дом кипящий самовар.

Потянулись дни ожидания.

Уже отгремели первые майские грозы, буйно цвела сирень, свистали соловьи, когда из Урги прибыл гонец – богдыхан милостиво пропускал нового посланника в Пекин.

Игнатьев понял, что его военная миссия превращается в сугубо дипломатическую, и сразу запросил Горчакова о предоставлении ему соответствующих полномочий.

Поручика Лишина пришлось отправить в Верхнеудинск, поближе к арсеналу. Чтобы оправдать присутствие офицеров, Николай назначил капитана Баллюзека своим адъютантом, а топографа Шимковича – писарем. Секретарем посольства по-прежнему числился надворный советник Вульф, а переводчиком с китайского – статский советник Татаринов. С монгольского языка должен был переводить хорунжий Чурилин. Кстати, он его неплохо знал: рос на границе.

Памятуя о том, как быстро распространяются слухи в Азии и какое здесь огромное значение имеет внешний блеск, Николай постарался обставить выезд посольства в Китай самым торжественным образом.

В заглавном соборе отслужили напутственный молебен.

Игнатьев вышел на площадь.

Его приветствовали толпы народа и специально присланные войска. Об этом позаботился наказной атаман Восточной Сибири генерал Корсаков, временно исполнявший обязанности губернатора в отсутствие графа Муравьёва, который отбыл в Японию, а также градоначальник Деспот-Зенович. Затем воинство запылило по дороге к границе, а он отправился вслед пешком, сопровождаемый высыпавшими на улицу жителями Кяхты, Троцкосавска и окрестных сёл.

Земля просохла, день был ясным, по-весеннему тёплым.

Казаки ехали верхом.

– Ты полицмейстерскую дочку видел?

– Барышня, вопче.

– Огладистая. Видно баловство.

– А бабы, гля, слезьми текут. Жалкуют.

– Оне и плачут, што хворать не любят. Слеза – она лечит.

– Сердешная – да, а кады нарошно, тады эфто каприз.

– Вода, – зевнул Шарпанов. – По дороге сохнет.

– Будя, станишные, трепать мочало, – прицыкнул Савельев. – День он святой: Рассею покидаем.

Казаки примолкли – в самом деле.

Когда добрались до околицы: нейтральной полосы между русской Кяхтой и монгольским Маймачином, повернулись лицом к родине, к православным её храмам и церквям.

Обнажили головы.

Истово перекрестились.

– Мати скорбящая, дай возвернуться…

Игнатьев распрощался с провожающими, поблагодарил войска и сел в коляску.

Почётный конвой из трёхсот сабель, сопровождавший миссию до первой монгольской станции Гила-Hop, дружно грянул песню.

Под свист и гиканье удалялась русская земля.

Под утро Николаю снился сад – огромный куст сирени: белой-белой. Её душистые, пронизанные солнцем гроздья манили подойти, зарыться в них лицом, прижать к щеке, и он уже шагнул, решившись наломать букет, как что-то его вдруг остановило. Кротко, нежно и благословенно-властно. Кто-то исподволь следил за ним – печально, безотрывно. Он обернулся и увидел девушку с большими темными глазами. Она сидела на садовой скамье и смотрела на него так, как смотрят на догорающие угли, когда их покрывает пепел, – с ощущением утраты неповторимо-прекрасных мгновений света, тепла и любви…