Печать секретности - стр. 11
У Егорова ныла раненая лопатка с отколотым куском кости – болезненным доказательством их неправоты. И он все чаще пропадал в подвальном тире рядом с домом два, покорно принимая выговоры от шефа за необоснованные отлучки с рабочего места.
Получая отдачей «Гюрзы» или «Стечкина» в локоть, Вася с трагической морщинкой, пересекавшей лоб, прокручивал невеселые мысли, как на заевшей бобине советского кинопроектора.
Он в детстве бывал в кинобудке, где работал дядя Саня – брат матери. Там стояли два огромных кинопроектора и в углу лежали стопки металлических серебристых коробок с кинопленкой. Через узкую щель, в которую, как пулемет в дзоте, был вставлен проектор, можно было смотреть кино.
В пыльном луче высвечивались головы сидящих в зале зрителей. И ощущение Егорова, что он всегда отстранен от ситуации, не сидит среди зрителей, а смотрит на всё со стороны, запомнилось и преследовало его до сих пор.
Мнилось Егорову, что все самое интересное в его биографии уже случилось – и оперативные мероприятия в боевой обстановке, и перестрелка с воинственными курдами, принявшими их с полковником Горюновым из УБТ за игиловцев, и ранение, и выезд в Сирию снова, когда практически на горячем коне, если так можно назвать машину военной полиции, он врывался на одну за другой базы американцев, выхваченные из турецких клювов, хищно загнутых, как у чаек над Босфором. Награждение… Всё это лишь вспышка, как и мгновенная вспышка из ствола пистолета в полутьме тира, оставляющая ненадолго след на сетчатке глаза. А затем только небольшой дымок и кислый запах пороха послесловием. И больше ничего. Ничего…
В детстве отец обходился с ним жестко. Когда бывал дома, то Василию доставалось частенько. Только на тренировках и соревнованиях, вырвавшись из дома, Егоров чувствовал себя самостоятельным, ловким и расторопным малым, а не «безмозглым паршивцем, из которого ничего путного не выйдет».
Вася бунтовал исключительно в отсутствие отца, часто уезжавшего в командировки. В школе слыл хулиганом и драчуном. Мотал нервы матери и бабушке, уходя из дома, пропадая на улице допоздна, и с замиранием сердца ждал возвращения отца и того, что будут его непременно и немилосердно драть. Мать от бессилия с ним справиться то и дело грозила: «Отец вернется, он тебе задаст». И тот задавал от души, вечно недовольный окружающими и самим собой.
Стефан Васильевич рвался в нелегальную разведку по стопам собственного отца, Васькиного деда. Однако знание языков подкачало. Ну не было лингвистических способностей у Егорова-старшего! И его имя – Стефан, данное ему дедом словно бы в насмешку, бесило его, как и самодовольство деда – ветерана нелегальной разведки, приезжавшего в гости в хрущевку Стефана из своих генеральских апартаментов.
Вымещал Стефан Васильевич раздражение от неудавшейся, как ему казалось, карьеры на сыне. Неудачниками чувствовали себя оба – и Васька, и отец. Лишь дед всем всегда оставался доволен.
Он вальяжно разваливался, как на дипломатическом приеме, в продранном котом Тихоном кресле, приглаживал холеной рукой с перстнем с зеленым камнем благородную седую шевелюру и рассуждал о политике с польским акцентом, мягко и неторопливо, и пил водку как дорогой коньяк, по глотку, перемежая глотки светскими беседами с польскими и немецкими словечками.