Парили рыбы в вышине - стр. 8
К окончанию школы я сделала карту, которая занимала полстены в моей комнате, – карту с маршрутом Одиссея, с десятилетним плаванием домой, которое он проделал после того, как греки завоевали Трою. Та хитроумная и чудовищная победа – по-моему, это было величайшее надувательство в истории! – долго не давала мне покоя. Когда греки оставили на равнине между городскими стенами и морем гигантского деревянного коня: мол, это вам, троянцы, наш прощальный подарок. А внутри этого коня притаилась целая толпа греческих воинов, вооружённых до зубов, чтобы ночью потихоньку прокрасться в город и натворить там всяких ужасов. У меня до сих пор хранится в комоде футболка с троянским конём – она мне стала чуть тесновата, но это моё сокровище, поэтому пусть лежит.
Я часто воображала, как это было: вот греки уплывают на своих кораблях, как будто бы покидают свой лагерь, притворяясь, что всё, десятилетней осаде конец, они проиграли и уходят домой. Я представляла, как ликуют троянцы: они смотрят с городских стен и видят, что враг отступает, греки плывут домой, десять лет осады миновали, и войне конец. Они озадачены и обрадованы: им преподнесли такой удивительный подарок – огромную деревянную лошадь! И понятно, что, пока троянцы втаскивали великанского коня в городские ворота, они чего только не испытали: и радость, и облегчение, и торжество.
Это снова и снова прокручивалось у меня перед глазами – во снах, в кошмарах. Я видела, как греческие воины внутри гигантского коня втихомолку радуются, упиваются своей победой и как в ночной тишине они вылезают наружу, спускаются, а захмелевшие троянцы тем временем спят мертвецким сном, воины открывают городские ворота своим, и мстительное греческое войско обрушивается на город – начинаются зверская резня, пожар и настоящая жуть.
Я и ткать научилась, как Пенелопа, – то есть не по-настоящему ткать, конечно, а вязать. Я вязала шарф и, как Пенелопа, перед самым концом работы распускала его и начинала заново. Каждый раз у меня получалось лучше и лучше. Шарф был частично синий в честь Греции и частично жёлтый в честь Австралии. Год шёл за годом, я вязала и распускала, вязала и распускала и мало-помалу прониклась восхищением к Пенелопе не меньше, чем к Одиссею. Одиссея я любила, как любят героев, – он очень отважный, это да, но любить его или восторгаться им иногда нелегко. Потому что, по-моему, он чересчур самодовольный, не особенно честный и благонадёжный, а иногда так и попросту жестокий.
В общем, изъяны в нём имеются, а героям вообще-то никаких изъянов не положено.
И всё-таки Одиссей оставался моим самым великим героем. Я была ему верна и верна до сих пор. Но вот Пенелопой я именно восхищалась. Её терпением, её верностью, пока она ждала Одиссея дома, силой её разума, когда она сопротивлялась женихам, и к тому же она была очень смекалистая и умная.
Пока я училась в школе, я каждый день смотрела на светящийся глобус, на карту у себя в комнате, на тётины открытки с видами Итаки.
За все эти годы я постепенно пришла к мысли, что мне почти ничего не известно о тёте Элли. Она гречанка, живёт на острове под названием Итака, она старенькая, маленькая, смуглая и вся в морщинах, она моя двоюродная бабушка и она умеет так красиво, так изящно танцевать, и, когда она гостила в нашем доме, мы делались счастливее. Она приносила нам жизнь и смех. Вот и всё. Я часто расспрашивала о ней маму и папу. Но они, похоже, и сами знали немного. Она живёт одна на Итаке, она вдова, она так и не вышла замуж после смерти её молодого мужа Алексиса. У неё нет детей, и она единственная наша родственница в Греции. Только это родители и знали – или только это договорились мне рассказывать.