Память тела - стр. 5

Её низкий, чуть хриплый голос его распалял. Да и всё это народное творчество… Частушки… Он знал, что источник этого жанра – игровые и плясовые припевки, хороводные песни, свадебные дразнилки. Но никогда не думал, что частушечный ритм может так заводить и пронизывать. Погружаясь в Груню, он чувствовал, что она продолжает напевать эти частушки уже не голосом, а всем телом. Её грудь, плечи, бёдра подрагивают и передают ему этот озорной ритм. Слившись, они как будто приплясывают вместе в такт коротким, упругим строчкам – чаще, чаще, до задыхания, уже невмоготу…

– Ох, я тебя зачастила… – она вытерла ему пот со лба.

…Он опять потянулся к ней.

– Ох ты мой ненасытный, – умилилась она. – Давай я за эти подвиги его расцелую. – И опять прильнула ртом, так что от горячей ласки воробушек опять вырос в коршуна.

Когда на следующий день, к обеду, он вернулся в штаб экспедиции, про него уже всё знали. Девочки смотрели кто с презрением, кто с жалостью, а кто с интересом. Руководитель позвал его прогуляться до речки.

– Ну что, дорогой, хорошо позанимался устным народным творчеством? Сам понимаешь, оставаться тебе в экспедиции теперь нельзя. И вообще в селе. Позоришь университет. Что они там с тобой дальше делать будут, не знаю, но сегодня ты должен уехать. Есть ещё ночной поезд до Ленинграда. Собирай манатки – и, как говорится, в добрый путь.

Он в одиночестве постоял над речкой. Берег был усыпан мшистыми валунами. Пахло свежестью и тиной…

Перед отъездом, уже с рюкзаком, он успел к ней забежать.

– Оставайся! – уговаривала она. – Что тебе этот старый хрен сделает? Ты молодой, свободный, сам себе хозяин. А с институтом своим потом разберёшься. У нас за свободную любовь не сажают.

Он вспомнил маму, папу, их ужас, разборки в комсомоле, в деканате…

– Коли надо… – тяжело вздохнула она. – Ну, давай тогда ещё разок, по-быстрому. Успеем до поезда…

Сама первая его раздела.

– Шишечка моя! – запричитала. – От скорой разлуки съёжился мой воробушек. – И опять ворожбой уст его отогрела…

На прощание спела:

В поезде он записал и эту частушку.

Это была романтичная девушка. Она любила Блока и могла бы стать его подругой, если бы они совпали во времени. Есенина не любила – «расписной мужик». Ей по-разному были близки Ахматова и Цветаева.

– Внутри меня живёт Цветаева, но я веду себя как Ахматова. Правда, во мне есть величавость? – спрашивала она, томным жестом наклоняя голову.

– Величавости нет, но есть обезьяна, которую я очень люблю, – отвечал он и бросал её на диван.

Она весело болтала ногами в воздухе. А когда он погружался в неё, она сначала замирала, а потом и впрямь становилась «Цветаевой»: дикой, необузданной, визжала и впивалась в него ногтями. Порой читала вслух стихи нараспев. И восхваляла диковинными словами на неизвестном языке бога Эрота.

– Это романтизм? – спрашивала она, ища точного определения своих пристрастий.

– Это рококо, – отвечал он. – Это вычурно и прихотливо. Делано и жеманно. Ты не похожа не только на других, но и на себя. За это я тебя и люблю.

– Нет, – капризно возражала она, – это самый настоящий романтизм. Это любовь к возвышенному пополам с грустной иронией от недостижимости идеала.