Память тела - стр. 7

Потом у них настолько развился орган слуха, точнее, внутренний слух самих органов, что они взялись за ритмически более сложную прозу, чередовали захлёб и раздрызг раннего Достоевского с аскетической сжатостью позднего Толстого. Спаривали Набокова с Платоновым…

Наконец дошли до чистого листа, до такой тишины, в которой было уже всё – и ничто. Подолгу лежали, слившись, без движения, заново переживая немоту всебытия.

– О, тишина, ты лучшее, что слышал, – шептал он.

– Что же нам теперь делать? – лепетала она. – Во мне уже не осталось никаких звуков. Ритмы и рифмы ушли.

Так выяснилось, что она беременна…

Она работала на административной должности, название которой было трудно запомнить. В литературную студию, которой он руководил, приходила в чёрном костюме и белой блузке. Стройная, подтянутая, с холодноватым выражением лица. Во время занятий на нем начинала играть сложная гамма чувств. Она пробовала писать рассказы, точнее, маленькие сценки, и в них были искры наблюдательности, ума, поэзии, юмора… Но всё это не выстраивалось в большой сюжет. Искорки вспыхивали и гасли. Она это знала – и хотела большего: протяжённости художественного смысла, чтобы повествование поступательно двигалось к дальней цели. Пока что ей удавался забег только на короткие дистанции. Её рассказики вызывали живую реакцию: смешили, удивляли, погружали в лирическую грусть или заостряли чувство абсурда, – но пока это были только зарисовки.

Она радовалась его похвалам, и он старался делать это чаще: иным начинающим нужны витамины самокритики, а другим – уверенности в себе. Судя по всему, у неё была вполне успешная карьера, но чувствовалось, что её душа не там, в кабинетах и на совещаниях, а здесь, в маленькой литературной студии. И однажды она призналась ему, что уже достаточно преуспела в своей профессии, чтобы позволить себе уйти из неё. Но куда? Она хотела бы сосредоточиться на литературе, но не уверена, есть ли у неё призвание. И вопросительно взглянула на него.

От волнения у него сжалось горло. Он давно уже хотел сделать этот шаг, но не решался пересечь черту.

– Конечно, нам надо поговорить, – сказал он. – Обещаю быть предельно искренним. Ваш вопрос важен и для меня. – И добавил, заметив в её лице растерянность: – Не беспокойтесь. Всё хорошо.

На следующий день они встретились в ресторане. Он впервые видел её в вечернем платье – и это была уже совсем иная женщина, не офисная и не студийная, а почти незнакомая, общение с которой сулило и психологический риск, и неожиданные открытия. После обмена любезностями и бокала сухого вина он начал этот разговор, в котором ставки для них обоих могли только возрастать.

– Я давно слежу за тем, что вы пишете, но «слежу» – неточное слово. И даже не «сопереживаю». Текст – это очень откровенная вещь. Это не только слова и даже не только мысли и чувства. Это оголённые нервы. И когда я вас читаю, я прикасаюсь к ним – и мне передаётся то, что вы сами, может быть, и не осознаёте. Ритм бытия, биение пульса. Это почти биология, физиология, психология, назовите это как угодно, но от некоторых пассажей меня просто бьёт током. Хотя я давно уже в студии, я никогда так лично не воспринимал ничьей работы. Это магия: через меня проносятся ваши образы, метафоры, например «сосудистая система листа» или «бабочка смотрела в упор своими глазастыми крыльями». Я сам начинаю так видеть мир – сквозь ваши призмы. Но дело даже не в отдельных образах, а в том, что сквозь ваши тексты течёт время, кровь… как будто у нас общая кровеносная система. Вы понимаете, что я хочу сказать?