Падение - стр. 2

Уже собираюсь отвернуться, как замечаю хрупкую фигуру в светло―бежевом пальто. Она наклоняется и медленно кладёт на могилу несколько свежих веток. Замираю, узнавая те самые белые лилии и вскидываю взгляд в тот же момент, когда она поворачивается.

Сердце заходится в бешеной гонке, а в голову бьет с такой силой, что перед глазами плывёт.

Какого…

Я блядь не обознался. Не мог просто. Я ЕЁ из миллиона других узнаю, потому что только ОНА вызывает внутри гребаный геошторм. Только от НЕЁ из закрытой вены кровь фонтаном хлещет.

Она издевается?

На кой черт она здесь?

Моей ненависти хватает секунды, чтобы прорваться. Настигаю Гладкову в два шага и хватаю за руку ещё до того, как кто―то это замечает. Психованная взвизгивает, но мне удаётся незаметно отвести её в тень.

― Какого хрена ты здесь забыла?

Вскидывает на меня свои большие невинные (да серьезно?) глазища. А я сильнее сжимаю её руку до синяков и хруста. Вижу, что ей больно, но поделать ничего не могу. Я этой болью готов упиваться. Она как запредельная доза морфина ― унимает ― благодаря чему моё сердце всё ещё стучит.

― Я…

― Вон пошла, ― шиплю, обрывая.

Её голос наглухо рвёт перепонки. Не хочу её, суку, слушать. Не хочу эти причины долбанные, эти оправдания. Не хочу. Я просто хочу, чтобы она ушла и больше никогда не появлялась в моей жизни снова.

Ни―блядь―когда.

Отпускаю девчонку прежде, чем она отвечает. Почти швыряю и молю, чтобы послушала. Чтобы молча ушла сейчас и не злила ещё больше. Чтобы по глазам моим поняла ― зверя во мне будить опасно.

― Я не к тебе пришла, ― цедит, а я понимаю, что ума в её голове с годами стало только меньше.

― Не смей здесь больше появляться, ― делаю вторую попытку достучаться. ― Никогда.

― Тебя спросить забыла, ― бросает, и я не выдерживаю, вжимаю её в дерево.

― Ты никто ей.

― Я человек! И у меня есть сердце!

― Ни хрена у тебя нет, ― почти кричу, снова.

И это уже переходит долбанную грань.

Трясёт, как я её ненавижу.

И за этот спектакль ― здесь, на маминых похоронах ― особенно.

Сопротивляюсь, но всё равно представляю, как смыкаю пальцы вокруг её тонкой шеи, как душу, а она будто выброшенная на берег рыба ловит ртом спасительный воздух. И просит, умоляет меня остановиться.

― Отпусти, ― шипит маленькая дрянь, вцепляясь в куртку пальцами. И как только ослабляю хватку, отталкивает.

― Антон! ― знакомый голос долбит мощнее атомного взрыва. ― Что ты творишь, ради Бога?

― А тебя тоже здесь быть не должно, ― зло сплёвываю в землю, ― скажи спасибо, что не вышвырнул с церемонии.

Осматривает Гладкову так тщательно, будто боится, что фарфоровую поцарапали.

― У тебя нет такого права.

― Ты никто, чтобы заикаться о моих правах.

― Я твой отец.

― Мой отец умер! Я его вместе с матерью похоронил в том гребаном гробу! ― ору, хотя дал себе слово держаться.

Не реагировать. Не показывать слабость.

Она бы этого не хотела.

― Слушай… ну злись на меня, сколько хочешь. ― выдаёт, когда мелкая уходит к машине. ― Кричи. Обвиняй. Я пойму. Но Соня… она ведь ребёнком была, как и ты.

― Невинным, да? ― усмехаюсь, потому что либо так, либо кулаком по роже. На ещё не остывшей могиле матери выбираю первое. Лишь из―за неё. ― Только вот яблоко от яблони, как известно.

― Антон, не говори слов, о которых потом будешь сожалеть.

― Да я только об одном сожалею. Что до всего этого дерьма довёл. Если бы меньше себя жалел, она бы… ― сглатываю, выдыхая через сгоревшие легкие.