Оттепель. Действующие лица - стр. 75

Лит.:Огрызко В. Советский литературный генералитет. С. 238–249.

Ретивей комсомолки, чем Б., в 1920–1930-е годы почти что и не было: мало того, что писала стихи исключительно правильные, так еще и предлагала, например, изъять сборник детских стихов Д. Хармса и А. Введенского из библиотек (газета «Наступление», 16 и 22 марта 1932 года), ополчалась на С. Маршака («Литературный Ленинград», 5 октября 1936 года), воевала на собраниях с «уклонистами» и «накипью нэпа», срывалась по первому звонку в командировки по стране и всюду находила повод ликовать и восторгаться поступью социализма. Говорила в автобиографии, что даже с поэтом Б. Корниловым, первым своим мужем, она разошлась «просто-таки по классическим канонам – отрывал от комсомола, ввергал в мещанство, сам „разлагался“»[366].

Жила, что называется, страстями и любовников, среди которых возникал в том числе зловещий Л. Авербах[367], в молодости и не только в молодости меняла стремительно, что давало повод заподозрить ее чуть ли не в «сексуальном психозе»[368]. Столь же страстные самообличения, равно как нет-нет да и просыпающиеся несогласия с линией партии, прячутся от постороннего глаза в дневник, но на поверхности и там стойкий оловянный солдатик Сталина, приветствующий террор, жертвою которого стали и товарищи Б. по писательской организации, и даже ее бывший муж: «Ну, то, что арестован Борис Корнилов, – не суть важно. ‹…› Арестован правильно, за жизнь»[369].

Эта запись в дневнике сделана 16 апреля 1937 года. Но через месяц приходит черед и самой Б.: 16 мая ее исключают из Союза писателей, 29 мая из кандидатов в члены ВКП(б), а в ночь с 13 на 14 декабря 1938 года арестовывают за то, что она будто бы входила в группу, готовившую террористические акты против тт. Жданова и Ворошилова.

Могло бы закончиться совсем плохо, но ей, 5 июля 1939 года освобожденной «за недоказанностью состава преступления», хватило и 197 суток в тюрьме – для того, чтобы не прозреть, но, по крайней мере, усомниться. Эти драматические переживания досконально исследованы в книгах и статьях, прежде всего, М. Золотоносова, Н. Громовой и Н. Соколовской, как всесторонне описана в литературе и героическая деятельность Б. в дни ленинградской блокады. Поэтому позволительно, вероятно, отослать читателя к соответствующим трудам и сосредоточиться на послевоенном времени, в которое – это тоже важно – Б. вошла без правительственных наград, если не считать, конечно, медали «За оборону Ленинграда» (1943), положенной всем блокадникам.

Ее статус в эти годы двоится. С одной стороны, героиня, пусть даже ее блокадные стихи не поощрены официально, с другой – запойный алкоголик, и на писательских собраниях фарисейски обсуждают меры, призванные «спасти больную, а не просто распущенную Ольгу Берггольц»[370]. С одной стороны, лауреат Сталинской премии 3-й степени за поэму «Первороссийск» (1951), с другой – друг опальной А. Ахматовой и вообще вечный возмутитель спокойствия, норовящий поставить под сомнение незыблемые скрепы советской литературы.

Так, уже через месяц с маленьким после смерти Сталина она печатает в «Литературной газете» (16 апреля 1953 года) статью «Разговор о лирике», где восстанавливает понятие лирического героя и доказывает право советских поэтов на самовыражение. И ничего вроде бы страшного, но после изрядной паузы Н. Грибачев, С. В. Смирнов, Б. Соловьев, И. Гринберг, почуявшие крамолу, возражают ей яростно, и Б. отвечает им с непотускневшей страстью сначала в статье «Против ликвидации лирики» (Литературная газета, 28 октября 1954 года), потом в речи на II съезде писателей. Дальше больше: едва коммунистам был прочтен закрытый доклад Хрущева ХХ съезду, как 21 марта 1956 года Б. выступает на закрытом партийном собрании с предложением отменить постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», а 15 июня и с еще большим напором уже требует этой отмены в Москве на совещании, посвященном литературам стран народной демократии.