Отравленные земли - стр. 5

, и не из-за каких-либо проблем с весом. Просто у меня редки склоки: за пятьдесят с лишним лет я порядочно от них устал, так что все попытки задеть меня разбиваются о гранит этой усталости. Куда скорее я растрачу эмоции на тех, кто ищет моей помощи, чем на тех, кто ищет моей вражды.

– Вроде бы ваше имя сейчас более всего на слуху? – не отставал Мишкольц.

Вяло, не желая ввязываться в пустопорожнюю дискуссию с ничего не понимающим в масштабной политике невеждой, я ответил:

– Именно моё. Но как вам, надеюсь, ясно, наиболее глобальные вещи – такие, как всеобщее просвещение, – требуют времени. Недостаточно принять закон, чтобы люди начали ему следовать. Свет знаний, справедливости, терпимости и прочего ещё не добрался даже до иных закоулков Вены. Как вы предлагаете ему столь скоро достичь гор Моравии?

– А отчего бы вам не поехать и не попросвещать нас самому? – не унимался Мишкольц. Его, разумеется, беспокоили мой особняк, жалование и сам факт: я живу здесь, а не в глуши. – Повоевали с иезуитами[3], теперь повоюйте с вампирами! Отчего нет? Ну, или вам? – Он напустился на худого, веснушчатого доктора Гассера. Тот, явно желая провалиться сквозь землю, заёрзал на стуле. К своим тридцати он так и не приобрёл светскую броню и порой болезненно реагирует на выпады, особенно столь громогласные.

– Возможно, оттого, что нести свет в провинции – всё-таки обязанность их наместников? – одёрнул Мишкольца я. – То есть, например, ваша? Умная голова – хорошо, но она ничто без рук.

Я глянул на императрицу, немо укоряя: она, то ли забыв о рационе, то ли решив воспользоваться атакой на меня, коварно потянулась за третьим, не положенным ей пирожным с отвратительно жирными кремовыми розочками. Рука тут же печально опустилась, покоряясь моему медико-гастрономическому тиранству. Я опять посмотрел на Мишкольца. На ум пришла новая метафора:

– Здесь, в столице, мы зажигаем свечи науки и цивилизации. От вас требуется, чтобы той же Моравии доставались не только огарки. К слову, это касается всего, от знаний до финансов.

Кто-то зашептался; многие, включая Гассера, одобрительно захихикали, поняв мой намёк на слишком дорогие перстни, отъевшегося кучера, породистых лошадей и большой экипаж. Мишкольц, к его чести, не вспылил, а тоже улыбнулся углом рта, но окраску этой улыбки я определить не сумел. Возможно, в ней и сквозила жажда убийства.

– Я над этим неустанно тружусь, не сомневайтесь. И уж плоды моих-то трудов достаточно заметны без всяких там оптических приборов. Люди одеты, обуты, работают, здоровы, покорны, чтят влас…

– То есть в целом процветают, – поторопилась оборвать его императрица.

Он кивнул, приосанился, хмыкнул. И уж ему-то я мешать не стал, когда он завладел сразу несколькими пирожными с поднесённого блюда, – лишь пожалел, что он не подхватил их длинным лягушачьим языком, как комаров. Мы замолчали – точнее, он, всё столь же распалённый, заговорил с кем-то другим, давая мне передохнуть.

До сих пор раздражаюсь, вспоминая тот разговор. Я ведь знаю Мишкольца давно, невзлюбил с первой встречи, а рассуждения о масштабах Просвещения – неуклюжая попытка при императрице обвинить меня в безделье – были просто смешными. Ей-богу, будто оно, Просвещение, – срочный курьер, которому, чтоб поскорее добрался до нужных мест, можно отсыпать палок. И это притом, что науки, даже медицину, Мишкольц презирает, оставаясь упрямым реакционером и едва ли не сторонником кровопускания при любой болезни. А как убеждённо он может втолковывать, что безобидный термометр – изобретение самого дьявола! С существованием этого невежества во плоти меня примиряет лишь то, что в прошлую Османскую кампанию он спас одного моего доброго друга, вынес его, раненого, с поля битвы на своих плечах. Страха в Мишкольце нет, я никогда и не отрицал этого. Было бы ещё что-то, кроме смелости, хотя бы уважение к чужому труду.