От легенды до легенды (сборник) - стр. 109
– Ваша война неблагородна! – взвился француз. – Нападать из-за спины недостойно!
– Прошу покорно простить, что я так неблагородно защищаю свою Отчизну от тех, кто явился с оружием! – развел руками Давыдов.
Из угла послышался тяжелый вздох. Де Совиньи и Давыдов обернулись. Там никого не было.
Холодно. Изо рта шел пар. Денис Васильевич похлопал себя по плечам и посмотрел на верхушки сосен. Когда еще рассвет, а скоро выходить. Главное преимущество партизанских партий – маневренность. Вот есть – а вот и умчались. Но его отряд с первых дней своего существования рос, пополняясь все новыми и новыми ополченцами. Перебрасывать войско становилось все сложнее. Давыдов задумался.
За спиной под чьей-то грузной поступью заскрипел снег. Предводитель обернулся. Перед ним стоял Архип. Да какой! В шубе и шапке с меховой оторочкой. В руке – искрящийся ледяным хрусталем посох.
– Куда ж ты так вырядился? – обретя дар речи, поинтересовался Давыдов.
– Уходим мы. – Голос старика тонул в пышной бороде.
– В какие веси, позволь осведомиться?
– Того тебе знать не надо, – привычно пресек вопросы Архип. Потом глуховатый бас его смягчился, в нем скользнула грустинка. – Что тебе знать следует, так это что прав ты был.
– В чем прав?
– Твоя правда – есть сила больше моей.
– Ну да… – хмыкнул Давыдов, а про себя подумал: «Забавный дед, хоть и с придурью. Жалко, куда пойдет?» – Ты, Архип, оставайся. К вареву твоему мы привыкли, почти не тошнит.
– Я б остался, – подковырки старик не заметил. – Но нельзя мне все время с людьми. В дела их вникаю. Сердце теплеет.
– Выходит, холодное у тебя сердце? – хитро прищурился гусар. – А так и не скажешь. Признайся, ведь тебя я в боях видел. Многим фору дашь! Но как ты умудрялся вперед коней наших в лагере очутиться?!
– Случалось, – смутился преображенный Архип. – Сначала только внучку берег. Прикипела она к Елизарову. Всюду за ним шла. В сражениях вот тоже… Мне, говорит, его видеть бы, больше и не надо ничего. А мы уж это проходили. Задолго до того приглянулся ей один, Лелем звали. На свирели играл, шут гороховый! – Старик фыркнул.
– И что? – Несмотря на лихость в ратном деле, Давыдов был поэтом. Он приготовился слушать красивую историю, но в своих ожиданиях жестоко обманулся.
– А ничего! Сердце горячим стало, она и растаяла. Вьюгой, облачком, дымкой в день студеный теперь только и видится. Думали с Зимой, дочкой моей, время пройдет, оклемается. Не вышло. Помнит, видно. И вот снова-здорово – Елизаров! Боялся я, не снесет она больше жара, вовсе исчезнет, как капель на солнце. Уговаривал все эти дни. Но она упрямая. Пусть, говорит, исчезну, лишь бы с ним рядом. Теперь нет поручика. Заледенела вся. Мать-то радуется – вернулась дочка. А я вижу, неживая она. Глянь вон!
Старик кивнул на заснеженную сосну. Под ней стояла девушка, окруженная тем самым голубоватым сиянием, что Давыдов видел как-то у яблони. Она смотрела сквозь морозную пелену, в лице ни кровинки. Давыдов попятился.
– Черт меня дери, – выдохнул он.
– Черти ни при чем, – заверил старик. – Мы, может, и не люди, конечно, но зла никому не желаем.
– Вот уж… – Давыдов пришел в себя, но на девушку посматривал недоверчиво. – Француза-то бил.
– Ну так бил. Говорю же, сердце таять стало. Раньше-то мне радовались. Крепости снежные строили, горки. На санях катались. А теперь явились эти… Огнем палят, голодом морят. Радость исчезла! Как не вмешаться? Сперва-то только обещание, тебе данное, выполнял, потом увидел, как за землю свою стоите. Очнулся – это ж и моя земля! Забрало, помогать кинулся. Прежде думал – сил наберусь, один управлюсь. Только правду ты тогда мусье тому говорил. Видел я смерть Елизарова, видел, как те шестеро с ним идти вызвались, – много чего повидал. Жарко. Верно все – не моя то победа.