Острова психотерапии - стр. 2
Можно было что-то додумать и выразить, вернуться и сопоставить. Так повелись несколько линий моего рассказа. И с удивлением я стал замечать, что чем больше я пишу, тем больше узнаю и дальше проникаю в эти совсем не такие уж чужие мне жизни.
Со многими из этих людей, которые стали появляться в моем личном заповеднике, я давно не виделся, скорее всего, с большинством не увижусь уже никогда. И вдруг это потеряло значение, они стали близки, более того, появилась возможность всерьез (в чем я почти уверен) заглядывать в их жизни. Я как будто сообщал им частички жизни, этакой особой витальности, думая о них, в чем-то отдавая тепло, полученное мною ранее.
Стало совсем неважно: помнили и знали ли некоторые из них меня. В моем рассказе полилось само Время. Стало интересно открыть, понять и сопоставить закономерности – пусть маленькие, как будто рассыпанные осколки сгущенных событий в магните различных судеб.
Еще одной важной частью моих размышлений и текстов был полемический задор. Он возник внезапно, как будто бы выскочил из-за угла в ответ на тогдашнюю дискуссию, посвященную одному «неправильному психологу», действительно нарушившему многие хорошо известные правила.
Однако шквал обрушившихся на него проклятий был явно больше и страшнее, чем его действия, «пятнавшие высокое звание», и претензии на психотерапию. Нельзя было даже представить такого вопля сорвавшихся на вой голосов. Казалось, что злые дети вовсю хотят казаться взрослыми, расталкивая и роняя друг друга, бегут схватить нечто брошенное или потерянное.
Для наглядности приведу несколько комментариев (из тех, что не злоупотребляют ненормативной лексикой), появившихся в Живом Журнале и относящихся к герою этого скандала: «Надеюсь, вы умрете мучительной смертью». «Слышь, извращенец, а у тебя самого какой конкретно диагноз?» «А ты не пробовал в реальный дурдом обратиться за помощью? Хотя тебе уже вряд ли что-нибудь может помочь…»
В этом хоре обвинителей было столько людей, которые были правы, понятливы, пылали справедливым негодованием, всегда были готовы сослаться на образцы и правила, а также на традиции и устои, что оставалось непонятным только одно. Почему вокруг не существует ничего подобного нормальному профессиональному сообществу, с его реальной жизнью, общением, возможностью создавать такую атмосферу, чтобы можно было дышать, учиться и вызывать у других желание присоединиться к этому?
Сущность этого воздуха и была именно тем, что я стал описывать. Мне захотелось передать сам живой звук истории, частью которой я стал, не только мгновенный рисунок событий, но и их фон, который не менее важен, чем сами события.
Когда я начал писать, то и понятия не имел, что текст будет расти как бы сам собой, диктовать нечто новое, складываться в отдельные главы, оформляться в книгу. Это произошло в поездке, совсем, казалось бы, ненужной, странной. Я был в Египте, совершенно один, без всякого желания ходить на пляж и вести курортную жизнь.
Я тогда выпал из реального времени: поздно ложился спать, потому что писал ночью; появлялся на пляже, когда солнце начинало заходить; плавал короткое время утром, при этом смотрел на рыб в глубине больше, чем на людей вокруг.
Люди в моем рассказе были гораздо зримее и живее, чем те, что находились рядом со мной на курорте. И описываемое время, такое зримое, реально ощущаемое, ярко проявляясь, уходило уже навсегда. С грустью я перекладывал его в какой-то архив, и казалось, что коснуться вживую тех событий уже не придется.