Оплот - стр. 14

Впрочем, и здесь, как и в Сегуките, отец и мать Солона выделяли утром и вечером время на ожидание, когда на них снизойдет Внутренний Свет – сиречь Бог – и направит их помыслы к простоте во всем, избавит от тяги к спутникам суетности, будь то детали одежды или интерьера, предметы мебели или элементы внешней отделки дома. Речь шла о любых вещах из дорогостоящих либо просто ярких, броских материалов, если такие вещи создавались не для пользы. Не всегда именно бесполезные вещи бывали темой утренних и вечерних молитв, однако опасность пристраститься к роскоши упоминалась старшими Барнсами достаточно часто, чтобы ни Солон, ни даже Синтия не теряли бдительности.

Тем не менее новые обязанности продолжали сказываться на Руфусе Барнсе. Отец Солона менялся на глазах сына, превращаясь в человека, по которому сразу было видно: его нынешние дела не чета сегукитским делишкам – возне на ферме да торговле сеном и зерном. Там, в Сегуките, Руфус почти не отличался внешне от простого фермера, и так же одевался Солон, после школы помогая отцу в лавке. Теперь его отец следил за работой в восьми фермерских хозяйствах – все они принадлежали Фебе, и от Руфуса требовалось не только добиться прибылей, но и сделать фермы годными к продаже. Со временем Руфус настолько преуспел в первом пункте, что почувствовал себя вправе забирать пятнадцать процентов общего дохода. Медленно, но неуклонно Руфус проникался мыслью о необходимости завести более солидный костюм, более резвую лошадь, более современный экипаж – в подражание дельцам, с которыми вступал в контакты по поводу имений свояченицы. Сказывался и самый дух региона – здесь все свидетельствовало о процветании, и Руфусу определенно не следовало диссонировать, по крайней мере внешне.

К этим переменам Солон привыкал, что называется, со скрипом. Его коробило, когда он наблюдал за отбытием отцовского экипажа по утрам или встречал отца вечером – а времечко стояло горячее, весеннее, и приближалась еще более хлопотная летняя пора; куда только делись сегукитские простота и смирение, думал мальчик. На четырнадцатом году жизни он стал замечать у отца небывалую важность в повадках и цепкость во взгляде. Мало того, отец взял в привычку бездельничать на лужайке – та, как и вся усадьба, обретала прежнюю прелесть. Посидев с минуту на одной деревянной скамье, Руфус перемещался на следующую. Скамьи он установил над заводью полукругом, и с каждой можно было любоваться очаровательной речкой Левер-Крик – расчищенная, она теперь еще вольнее текла среди деревьев и цветов усадьбы Торнбро.

Руфус же впервые в жизни предавался поэтической неге, позволял себе эту невинную радость – сердцем откликнуться на красоту природы, пусть и в одном отдельно взятом имении. О, эта милая речка! Эти рослые кедры, что стерегут северо-западный край Торнбро! Эти пасторальные скамьи! Эти рыбки, столь хорошо заметные на мелководье! Эти цветы – мальвы и рудбекии на клумбах, кампсис и ипомея, что оплели беседку, ну и, конечно, россыпи маргариток на лужайке! Не верилось, что Господь, создавший сей приют тихих восторгов, вдруг возьмет да и вручит его кому бы то ни было – берите, владейте! А вот же – Торнбро поручено заботам Руфуса, и распорядилась так щедрая Феба, сестра его жены!