Окаянные гастроли - стр. 11
Дальнейшая последовательность событий смешалась в Шурочкиной памяти как рисинки в вегетарианском плове. Прибежал управляющий – видимо, тот знакомый Григория Павловича, – извинялся перед гостями и самим потерпевшим. Предложил всем по бокалу шампанского за счет заведения. Рассчитал Аристарха без оплаты уже отработанных дней апреля и приказал немедленно сдать фартук – единственное его казенное имущество. Уборщик, который недавно выковыривал кисель из щелей, умолял Григория Павловича не заявлять на обидчика в полицию. Говорил, что тому никак туда снова нельзя. Сам Аристарх так и раскачивался, закрыв лицо руками и ни на что не реагируя.
Когда управляющий прибежал из аптеки с йодом и лейкопластырем и помог Григорию Павловичу заклеить бровь, Шурочка почувствовала себя совсем опустошенной. Она с досадой бросила антрепренеру «прощайте» и направилась вон из кафе. Но, уходя, успела заметить, как Григорий Павлович написал пару слов карандашом на салфетке, подошел к Аристарху, сунул ему в карман эту записку, шепнул что-то на ухо и протянул руку. Бывший официант перестал раскачиваться. Он посмотрел в глаза недавнему врагу как уличный пес, который сейчас выбрал хозяина, вложил огромную лапу в ладонь антрепренера и позволил помочь себе подняться.
Глава 3
«Вот вспыхнуло утро, румянятся воды», – запела Шурочка и опять вспомнила гадкие слова Григория Павловича о ней. Когда он сказал Аристарху, как она невинна и хороша, как воздействует на его чувственность. Ей стало жарко, перехватило дыхание, голос сорвался на слове «румянятся». Это была первая строка дьявольски популярной песни Надежды Плевицкой «Чайка» – на тему той самой злополучной пьесы Чехова.
Шурочка посмотрела в пол, сделала глубокий вдох и продолжила: «Над озером быстрая чайка летит». Ей опостылело уже снова и снова прокручивать в голове то, что следовало забыть сразу, как вышла из кафе. Она старалась зашвырнуть самозваные мысли подальше. Как бесполезный подарок на день рождения, который суешь в специальный ящик для хлама. Но воображаемые скрипучие дверцы распахиваются и неприятный подарок валится обратно, чтобы мозолить глаза и мешаться под ногами.
«Ей много простора, ей много свободы», – пела она и вспоминала, как первым же делом, придя домой, стащила с себя платье. Оборвала даже часть омерзительных пуговиц, которые Григорий Павлович осквернил скабрезным вниманием. Она торопилась смыть впечатления и не стала звать прислугу. Сама разожгла дрова для водонагревателя и постелила в ванне простыню, чтобы не вставать на холодный голый металл босыми ногами.
Шурочка непроизвольно зажмурилась, что оказалось даже к месту – она как раз перешла к следующей строке песни: «Луч солнца у чайки крыло серебрит». Тем вечером, уже в ночной рубашке, она застыла с зубной щеткой в руках, фантазируя, как Григорий Павлович звонит ей, чтобы извиниться, а она молча выслушивает его и кладет трубку.
Он действительно позвонил на следующий день, чтобы попросить прощения за чудовищную, как он выразился, бестактность. Шурочка не произносила ни слова, пока он говорил. Но внутри ее не было и следа того спокойствия, которое она воображала накануне. Трубку тоже положить никак не получалось. В итоге она дождалась, что он предложил ей загладить вину куда более беспардонным, ужасным, унизительным образом, чем сам его поступок в вегетарианском кафе.