Одна нога здесь… Книга первая - стр. 14
Во времена молодости Яромилыча, у той березы по летней поре завсегда проходили гулянья парней с девками. Подружки сидели, бывало, человек по пять, на изгибе дерева, что приходился им где-то на уровне плечей, остальные, которым места не досталось, усаживались у корня, а парни красовались перед ними, затевая потешные стычки, распевая песни, играя в мяч или в чехарду. Здесь же частенько и вечеряли принесенной из дома снедью.
Давненько это было. Ныне у городских парней и девчат появились новые места для гуляний всем скопом, и о березе забыли. Помнили о ней, должно быть, одни только старики. Не случайно, видать, Любава на такое место позвала его, о котором не каждый знает.
Яромилыч беспрепятственно вышел из города. Ворота на ночь запирались – даром что от начала времён никакой ворог не приступал к Зибуням. А в привратных башенках круглые сутки стояла стража, и горожанину, который среди ночи куда-то устремился, задали бы немало вопросов, а в конце посоветовали бы дожидаться утра. Но неподалёку от ворот в укромном месте в городьбе имелся потайной лаз, ведомый молодым ухарям, которых тянет на приключения. Яромилыч решил, что пришло время вспомнить молодость.
Однако, оказавшись за городским тыном, он не пошёл напрямки к приметной берёзе, а дал крюка к воротам. Дело в том, что перед въездом в город, на дорожной обочине стояло невысокое дубовое изваяние, всё потемневшее от времени и от дождей, изображавшее косматого старца с разлапистой бородой. То был Чур – хранитель границ, договоров и путников в дороге. Приезжая в Зибуня или, наоборот, уезжая из них, люди завсегда, даже если спешили, останавливались подле деревянного старца, кланялись и делали малые подношения зерном или мелкой монетой, благодаря за удачный путь или испрашивая его для себя. Яромилыч дрожащей рукой положил к подножью чура медную копейку и развел руками:
– Извини, Чур-батюшка! Нету с собой больше. Если ты за такую малость не в обиде, то будь добр, удержи эту нечистую силищу, коли она за мной следом потянется!
А исполнив обряд, пошёл по дороге, чтобы через сотню шагов свернуть на малозаметную полевую стёжку. Идти предстояло через поле версты2 две, по туману, зависшему на уровне колен. Давно уже не выпадало Яромилычу такой тяжёлой дороги, и дело было не только в том, что отвык он от дальних путешествий. Жутко было идти одному в тишине и темени. Когда над ним пропархивала ночная пичуга, он трепетал всем телом, вжимая голову в плечи. В тёмных пятнах придорожных кустов мерещились сжавшиеся перед прыжком чудовища, слышались бестелесные шаги за спиной и чьё-то смрадное, холодное, хищное дыхание над самым ухом. Всё ещё до конца не верилось, что ему удалось выкарабкаться из чрева взбесившейся избы.
На небе ровно сияли звезды под предводительством месяца, освещая деду его нелёгкий путь. Смутной грудой вдали показалась береза. Казалось, что за минувшие годы она стала ещё больше, или это обманывался глаз из-за расстояния и тумана? Подойдя ближе, Яромилыч увидел, наконец, возле березы человека, зябко кутающегося в плащ. Увидел и сразу же позабыл про все свои страхи.
– Вятша, ты? – окликнула она его.
– Я, Любава, я! – Яромилыч заторопился к ней навстречу, едва не упал, но вовремя подперся палочкой.
Месяц осветил её лицо, и он невольно остановился. Ему этой весной стукнуло шестьдесят два, с Любавой они были ровесники, но женщине, стоявшей перед ним, было едва ли сорок. Она была немногим ниже Яромилыча ростом, держалась стройно, сцепив руки на груди. Кожаный ремешок на челе не давал растрепаться на легком ветру длинным, едва ли не до пояса, волосам, таким же черным, как и годы назад. Заметив его растерянность, Любава поправила чуть выбившуюся прядь, и устало улыбнулась.