Одинокий волк - стр. 16
Мать сразу присаживается на край кровати:
– Как ты себя чувствуешь?
Плечо все еще болит, но гораздо меньше, чем раньше. Свободной рукой я дотрагиваюсь до лба и чувствую опухшую кожу и швы.
– Разбитой, – отвечаю я.
Мать тянется к моей руке. На пальце у меня зажим, сквозь кожу просвечивает красный огонек. Как у И-Ти из фильма «Инопланетянин».
– Ты попала в аварию и сломала плечо, – объясняет мать. – В четверг ночью тебе сделали операцию.
– А сегодня какой день?
– Суббота.
Получается, пятница полностью выпала из моей жизни.
Я пытаюсь сесть, но оказывается, что это невозможно с одной рукой, плотно примотанной к телу.
– Где папа?
По ее лицу пробегает тень.
– Нужно сказать сестре, что ты проснулась…
– Он жив?
К глазам подступают слезы.
– Я видела рядом с ним парамедиков, а потом они… они…
Я не могу закончить фразу, потому что внезапно и скрытность, и взгляд матери, и галлюцинация с явлением молодого отца складываются в одну картину.
– Он умер! – в ужасе шепчу я. – И ты не хочешь мне говорить.
Мать сильнее сжимает мою руку:
– Отец жив.
– Тогда я хочу его увидеть!
– Кара, ты сейчас не в том состоянии…
– Черт возьми, дай мне повидаться с ним! – кричу я.
Во всяком случае, крик привлекает внимание. В палату вбегает женщина с больничным бейджем, хотя на ней нет белой сестринской униформы:
– Кара, тебе нужно успокоиться…
Женщина – маленькая и хрупкая, как птичка, а ее черные кудряшки подпрыгивают на каждом слоге.
– Вы кто?
– Я Трина. Меня прислала к вам социальная служба. Я понимаю, что у вас есть вопросы…
– Есть. Как вам такой вопрос: я вся замотана бинтами, словно Тутанхамон, а мое лицо наверняка похоже на чудовище Франкенштейна из-за шрамов; мой отец, скорее всего, в морге, и как мне успокоиться? Ваш ответ?
Мать с Триной обмениваются взглядами, передающими секретный код. Так я понимаю, что они говорили обо мне все то время, пока я лежала в беспамятстве, напичканная лекарствами. Я уверена только в одном: если они не отведут меня к отцу, где бы он ни был, я доберусь туда сама. Доползу, если придется.
– У твоего отца тяжелая травма головного мозга, – говорит Трина.
Таким тоном обычно сообщают, что, согласно всем прогнозам, ожидается очень холодная зима или что пора поехать в мастерскую и заменить шины. Как будто тяжелая травма головы – всего лишь заусенец.
– Я не понимаю, что это значит.
– Ему сделали операцию, чтобы убрать отек в мозгу. Он не может дышать сам. И он все еще без сознания.
– Пять минут назад и я была без сознания, – заявляю я, но внутри стучит мысль: «Это все я виновата».
– Хорошо, Кара, я отведу тебя к отцу, – говорит Трина, – но ты же понимаешь, что тебя может расстроить его вид.
Почему? Потому что он на больничной койке? Потому что у него такие же швы, как у меня, и трубка в горле? Мой отец из тех людей, кто никогда не отдыхает и проводит мало времени в помещении. Потрясением будет увидеть его заснувшим в кресле.
Трина зовет медсестру и санитара, чтобы пересадить меня в кресло-каталку. Это действие сопровождается перевешиванием моей капельницы и сжиманием зубов, пока пересаживают меня. Коридор пахнет сильным дезинфицирующим средством и всегда пугавшим меня больничным пластиковым запахом.
В последний раз я была в этой больнице год назад. Мы с отцом занимались просветительской деятельностью с Зази, волком, которого иногда приводим в младшую школу, чтобы рассказать детям о сохранении вида. Отец часто проводит с детьми короткие уроки, чтобы научить их вести себя с дикими животными – не тыкать пальцами, не подходить слишком быстро, дать зверю время принюхаться. В тот раз и дети, и Зази вели себя отлично. Пока какой-то придурок в другом конце здания не решил пошутить и не включил пожарную сигнализацию. Громкий вой напугал волка. Он попытался сбежать, а ближайшим выходом из класса оказалось окно. Отец, стараясь спасти Зази, успел обхватить его руками, потому в итоге вылетел вместо волка в окно. Когда я усаживала Зази в дорожную клетку, на нем не было ни царапины. Зато отец порезал руку стеклом так глубоко, что виднелась кость.