Одесса-Париж-Москва - стр. 38
– Куда, дружок, торопишься?
– К Альтману.
– Не ходи.
– Почему?
– Пожалеешь. Он тебя утомит и замучает рассказами о себе. Больной человек. Он может целый день говорить о творчестве Александра Альтмана. Эгоцентризм в редкой форме. Все мы его боимся. Избегаем. Как только к нашему столу подсаживается – удираем.
Я Федера поблагодарил за информацию.
В четыре часа я был у Альтмана. У него была большая, великолепная, со стеклянным потолком мастерская. На стенах висели старинные ковры и в золотых рамах его работы. Посредине мастерской стояли два больших винтовых мольберта. В углу стоял небольшой стол с двумя креслами. На столе красовались две с пестрыми наклейками бутылки и в дорогих блюдах закуски. Альтман взял меня дружески под руку и с преувеличенной любезностью сказал:
– Дорогой месье Курганный, посмотрим мои работы и поговорим о них.
Посадив меня перед мольбертами, он показал большую серию пейзажей и натюрмортов.
– Я своей жизнью доволен, – сказал он, дав понять, что Фортуна не покидала его. – Я не знал пинков, которыми Париж щедро угощает молодых художников. Обо мне всегда писали. И хорошо писали.
И, указывая на книжный шкаф, наполненный газетами и журналами, гордо добавил:
– Все это отзывы о моем творчестве. Художники мне завидуют… Обо мне даже ходит слух, что в моей мастерской стоят шкафы, наполненные отзывами о моих работах. Меня хвалили. Безмерно. Я уже захваленный художник.
Он закурил трубку.
Я хмуро улыбнулся и подумал, неужели он меня пригласил только для того, чтобы похвастаться изобилием отзывов о своей живописи?
– Я вас пригласил, – сказал Альтман, – и показал свои работы не для того, чтобы вы написали обо мне еще один хвалебный отзыв.
И, погодя, добавил:
– Французы, как женщины, страдают одним неизлечимым недостатком: они забывчивы. И поэтому им нужно каждый год напоминать о себе. Я – глубокоуважаемый художник. В городке под Парижем, где я живу летом, мэрия за мои долгие и честные труды одну улочку назвала рю Альтман. Как видите, я высоко оценен. И любим.
И, докурив трубку, стал выколачивать ее и вновь набивать янтарным табаком. Потом продолжал:
– К вам одна просьба: написать обо мне книжку, чтобы ее читали, как интересный рассказ или роман.
Сдвинув брови, он, молча пыхтя дымком, внимательно разглядывал меня.
– Пойдемте, месье Курганный, к столу, – сказал он. – Вы любите устрицы и старое, выдержанное красное вино? – спросил он.
– Люблю.
– Сядем за стол.
Сели.
Он налил мне и себе вина. Потом поднял бокал и весело, торжественно сказал:
– Я пью за дружбу между художником и критиком. Без этой дружбы искусство развивалось бы очень медленно. Вы согласны со мной? – спросил он меня.
– Не совсем, – ответил я. – Вы, месье Альтман, роль и значение критика слишком преувеличиваете.
Потом, допив бокал и улыбаясь, я добавил:
– Не следует думать, что без утреннего пения петуха солнце не взойдет.
Альтман рассмеялся.
– Вы в Париже новый художник, – продолжал он, – и меня мало знали. Кто я? Какой школы живописец? Реалист или формалист? Какого стиля я придерживаюсь? Ничего не знали, но теперь, после знакомства с моими работами, вы, конечно, будете меня знать.
И, помолчав, четко и медленно добавил:
– Я импрессионист. Ученик Моне, Писсаро, Сислея. Они мне дали знания, технику, методы. И любовь, и искренность.