Очищение. Том 2. Душа - стр. 103

Вот и Кандорский, помянув Декарта, вполне независимо от его мнения утверждает:

«Душа человеческая, для различия оной от души других животных (коей быть действительно некоторые философы утверждают), описывается так, что она есть некоторая невидимая сила, чувствующая, разумно мыслящая и произволяющая» (Там же, с. 171).

Отсюда выводится, что у души есть две способности – разум и воля.

Понятие воли или свободы души выбирать, в каком направлении развиваться, чрезвычайно важно для понимания того, как складывалось понятие души в философии, но о нем надо рассказывать особо.

Что же касается Кандорского, то в целом его довольно большой трактат – это действительно первый полноценный учебник Науки о душе. К сожалению, понятие его о душе чисто умозрительное, и это при том, что до 1800 года он был священником. Очевидно, что философия так поразила его душу, что он предпочел ее и светскую науку богословию.

Научное мировоззрение, проникшее в Россию вместе с техническими знаниями и философией, имело и свою воинственную ветвь. Ту, что уже в восемнадцатом веке неистово сражалась с государством и всем русским и готовила естественнонаучное мировоззрение. В нее входили, конечно, взгляды всех французских материалистов-просветителей, но более всего поразил русские души язвительный Вольтер с его стремлением разрушать устои собственных государства и религии.

Тут, правда, надо учитывать, что под вольтерьянством на Руси понимали не совсем точно взгляды Вольтера, а, скорее, некое обобщенное представление о вольтеровском способе вести себя разрушительно. Тем не менее, вопрос освобождения от этой заразы очень остро стоял перед русской философией, и был он связан именно со сложностями создания нового мировоззрения взамен так резко разрушенного мировоззрения прежней России.

Василий Зеньковский создал краткий, но очень, на мой взгляд, точный образ того, как Россия болела вольтерьянством.

«…Имя Вольтера было знаменем, под которым объединялись все те, кто с беспощадной критикой и часто даже с презрением отвергал “старину” – бытовую, идейную, религиозную, кто высмеивал все, что покрывалось традицией, кто стоял за самые смелые нововведения и преобразования.

На фоне этого огульного отвержения прошлого развивается постепенно вкус к утопиям. <…>

Скептицизм, ирония, критика общественного строя, осмеяние суеверий, преклонение перед всем “естественным”, наконец, вопрос о зле – таковые основные мотивы в русской литературе, шедшей под знаменем “новых идей”. Вольтер все же был для русских людей главным представителем “нового сознания”. Не следует при этом забывать особо почтительного отношения Екатерины II к Вольтеру (она называла его в письмах к Гримму “мой учитель”). <…>

Русское вольтерьянство, с одной стороны, развивало радикализм, но имело и другое свое выражение; как свидетельствует Фонвизин, в некоторых философских кружках их “занятия” заключались в “богохульстве и кощунстве”.

“Потеряв своего Бога, – замечает по этому поводу Ключевский, – заурядный русский вольтерьянец не просто уходил из Его храма, как человек, ставший в нем лишним, но, подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать, перепачкать”.

Не трудно увидеть здесь первые ростки того бесшабашного нигилизма, который довольно скоро вошел в русский обиход в XIX веке. Тот же Ключевский справедливо говорит об этом течении “вольтерьянства” в России: “новые идеи нравились, как скандал, подобно рисункам соблазнительного романа. Философ-ский смех освобождал нашего вольтерианца от законов божеских и человече-ских, эмансипировал его дух и плоть, делал его недоступным ни для каких страхов, кроме полицейского”» (Зеньковский. Ист., т. 1, ч. 1, с. 86–87).