Обманутые счастьем - стр. 28

Евграф вспоминал и свою нелегкую дорогу, слава Богу, обошлось без смертей. Помогала тесная связка двух семей. Степан в извозе опытный, старался не питаться сухомяткой, чай варил всюду. Берёг здоровье. Знал это правило и Евграф, получивший науку от отца. Утрами и вечерами путешественники варили похлебку, каши, чай. Наверстывали потерянные часы скорым ходом, прихватывали ночи. Заблудиться не боялись. То и дело на пути попадались такие же горемыки, как и они.

Серафим отыскал земляка только на второй день. Раскланиваясь хозяевам, ушёл с повёселевшими ребятишками от молочной каши, пирогов со щавелем и сметаной. И вот теперь спотыкается в потёмках, пересекая овраг с петлей на шее.

– Мужики, что решили? – умоляюще прошамкал Сим разбитыми кровянистыми губами, – у меня же дети – сироты!

– Посидишь с верёвкой на шее да связанными руками до утра в хлеву, решим. А пока прощенья проси у наших жёнок. Перепугал ты их дюже.

Сим упал на колени перед женщинами, которые стояли возле Степанова сарая, в ожидании и волнении исход поиска.

– Бабоньки, Одарушка, Натальюшка, простите меня грешного, окаянного, не по злому умыслу, по нужде решился. Чёртушка подтолкнул, не в ночь буде помянут.

– Откуда он нас знает? – гневно спросила Наталья, перехватывая верёвку с коровой из рук мужа.

– Он у Грани с ребятишками две ночи ночевал.

Одарка и Наталья всмотрелись. Мужик был рослый, горбоносый с заплывшим глазом от удара Евграфа и опухшими губами под окладистой смоляной бородой. Лохматый чуб низко свисал перепутанной куделей, закрывал лоб.

– Нагайкой бы тебя, – уже без злобы сказала Наталья и повела корову к сараю на дойку.

– Граня, сними с него петлю, – попросила Одарка, – тяжко смотреть на бедолагу.

– Теперь можно, не удерёт. Ты подоила корову?

– Да.

– Принеси ему кружку молока, та горбушки, пусть повечеряет. Потом я ему руки свяжу и до утра в хлев со скотом.

– Наш ровёсник, чертяка, – сказал Степан, – пойду помогать жене. Утро вечера мудренее.

Острота происшествия понемногу проходила. Одарка при свете свечи процедила молоко в кринки, опустила в ямку до завтра, что вырыта у стены и прикрыта досками. Управилась, присела к мужу на лавку, ожидающего, когда жинка раскинет постель.

– Я вот о чём мозгую. Тот концерт, что ты устроила с Глашкой, чтоб больше не повторился – сосватаю-ка я вдову для Серафима. Ей мужик во всех смыслах треба. Пусть живут вместе, поднимаются.

– А дети?

– Глашка – баба незлобивая, Сим – мужик крепкий, неиспорченный, через него свыкнется с ребятишками, своих нарожает.

– Ой, Граня, по мне так лучше бы ты не вмешивался. Сведи завтра вора к старшине и забудь о нём.

– А ты будешь снова ревновать меня к вдове, – Евграф непритворно засмеялся.

– Делай, как знаешь. Этот гад нам весь вечер испоганил, – Одарка обвила шею мужа, зашептала в ухо что-то ласковое. Они поднялись и, прислушиваясь к ровному сопению сонных братьев, улеглись на топчан, застланный широким матрацем и ситцевой простынею, с лебяжьими подушками, привезенными с родины.

Доброта в душе простого человека, как ни крути, а сильнее злобных сил. Он всегда живёт при добре, иногда только вспыхивает раздражение и пропадает, но бывает затаится зло в душе, замрёт и ждёт своего часа, как тот бич хлебных полей – овсюг. Лежит себе в земле годами, знающие полеводы говорят: больше десяти лет может таиться, и однажды в благоприятную весну, по хорошо возделанной пашне шилья его простреливают землю вперёд посеянных злаков, дюже угнетая всходы, грозя большим недобором зерна. Так и в душе Одарки затаились злые семена ревности, после рассказа Натальи об услышанной сплетни. Одарка тогда вроде бы согласилась со словами Степана о муже, но вскипела в душе ревность, взбурлила ключом от мимолётной картины неверности и долго не остывала.