Новое сердце - стр. 27

А между тем приходилось быть свидетелем всего этого.

Я не видел, что происходило в камере Кэллоуэя, но по его реакции мог о многом догадаться. Когда проверяли его одеяло – нет ли выдернутых нитей, – он закатил глаза. Когда с конверта отодрали марку, под которой оказалась «черная смола», на его скулах заиграли желваки. Но когда осматривали его книжную полку, Кэллоуэй вздрогнул. Я не смог разглядеть небольшой бугорок в его нагрудном кармане, то есть птичку, и понял, что Бэтмен-Робин сейчас где-то в камере.

Надзиратель взял в руки «Противостояние». Зашелестели страницы, хрустнул корешок, книга ударилась о стену камеры.

– Что это? – спросил он, обратив внимание не на дрозда, которого отбросило в дальний угол, а на нежно-голубые лоскутки, опустившиеся у его ног.

– Пшик, – ответил Кэллоуэй, однако офицер не поверил ему на слово.

Поворошив лоскутки и ничего не найдя, надзиратель конфисковал книгу с вырезанным в ней тайником.

Уитакер сказал что-то об отчете, но Кэллоуэй его не слушал. Не припомню, чтобы видел его таким невменяемым.

Едва его впустили в камеру, как он рванулся к птичке. Раздался какой-то первобытный вой – жестокий человек заплакал.

Послышался треск, отвратительный хруст, словно по камере пронесся разрушительный вихрь, – Кэллоуэй Рис расшвыривал все по сторонам.

Наконец, обессилев, он опустился на пол, баюкая мертвого птенца:

– Как же так, как же так…

– Рис, – заговорил Шэй, – мне нужен мой приз.

Я резко повернул голову. Вряд ли Шэй был настолько тупым, чтобы восстанавливать против себя Кэллоуэя.

– Что? – задохнулся Кэллоуэй. – Что ты сказал?

– Мой приз. Я выиграл партию в шахматы.

– Не сейчас, – зашипел я.

– Нет, сейчас, – возразил Шэй. – Уговор так уговор.

Здесь принято держать слово, и Кэллоуэй – с его уязвимостью члена «Арийского братства» – понимал это лучше любого другого.

– Попробуй только высунуться из своей клетки, – процедил он. – Когда представится случай, я так тебя уделаю, что родная мама не узнает.

Но, даже угрожая Шэю, Кэллоуэй осторожно завернул мертвую птичку в лоскуток и прикрепил крошечный сверток к концу своей удочки.

Когда дрозд добрался до меня, я втащил его через трехдюймовый просвет под дверью камеры. Птенец казался полуживым. Голубые глаза под просвечивающими опущенными веками, одно крыло вывихнуто назад, шея свернута набок.

Шэй тоже забросил удочку, с грузилом из расчески. Я видел, как его руки бережно подтянули лоскутный сверток. Фонари на галерее замигали.

Я часто представлял, что же произошло тогда. Взглядом художника мне нравилось рисовать себе Шэя, сидящего на койке с крошечной птичкой в ладонях. Я воображал нежность человека, так сильно тебя любящего, что ему невмоготу видеть, как ты спишь, – и ты просыпаешься от его прикосновения. В конце концов, не имеет большого значения, как Шэй сделал это. Важен результат: мы все услышали тоненькую трель дрозда, потом Шэй подтолкнул воскресшую птичку под дверь своей камеры на галерею, и она поскакала прямо к протянутой руке Кэллоуэя.

Если ты мать, то, глядя в лицо своего подросшего ребенка, можешь увидеть вместо этого личико младенца в обрамлении кружевного одеяла. Можно смотреть, как одиннадцатилетняя дочь покрывает ногти лаком, и вспоминать, как она, бывало, цеплялась за твою руку, собираясь перейти улицу. Можно выслушивать слова врача о том, что настоящая опасность таится в подростковом возрасте, потому что неизвестно, как отреагирует сердце на резкое увеличение темпов развития, – и можно сделать вид, что до этого еще целая вечность.