Новеллы горной тайги - стр. 24

Сели на скамейку под тонкими березами. День был теплый, воздух напитывала свежесть молодой листвы. И, наверное, поэтому давешняя пронзительность ушла из Венькиного взора. Он глядел на Пилота спокойно, почти ласково. А Пилот не мог придумать, о чем спросить. Он даже не сразу понял, что Веня заговорил. Тихим ровным голосом мальчик сообщил:

– Ко мне мама приходила.

– Кто приходил? – Пилот в замешательстве подумал: «Что ж мне ваша Липа ничего не сказала!»

– Дядь, ты чё, плохо слышишь?

– Бывало и лучше. Я, знаешь ли, дайвер. Под воду ныряю с аквалангом. Со временем от этого слух портится.

Пилот оттянул ухо и с шутливо-виноватой миной наклонился к Вене.

– А про маму ты меня удивил, вот я и переспросил. Ты зови меня… – и Пилот шепнул мальчику на ушко свое имя. – Ладно?

– Ладно.

– А про маму расскажешь?

– Она красивая и… страшная.

Пилот еле сдержался, чтобы не переспросить: какая? Но понял, что еще один прокол, и Венька с глухим дядькой говорить не станет.

– Почему – страшная?

– Меня однажды током ударило. Всего перетрясло. А когда она пришла, меня вот так же трясло – всё время, пока ее видел.

– Может, ты волновался сильно, переживал. Нервная дрожь называется.

– Не знаю. Пока меня колотило, я ее видел. Она не здесь была, а где-то далеко. Там река текла, дома какие-то стояли, а за ними горы.

– Так ты во сне ее видел?

– Я не спал. Все гуляли, а я отошел туда, где забор кончается. – Венька махнул рукой в сторону пустоты за последней доской забора. – На деревню смотрел. Тепло было, как сегодня. И тут затрясло. Оглянулся – она. Голая, как солнце. Переливается! И бормочет, как по слогам: «Вы-ле-чу… Вы-ле-чу…» – Ты, тетя, доктор? – спрашиваю. – Или летчик?

А она по слогам:

– Ма-ма. Ма-ма.

Я снова спрашиваю:

– Мама?

– Бу-ду ма-ма те-бе. Ско-ро. Ско-ро.

Меня колотит, голос трясется, еле выговорил:

– А раньше ты чья мама была?

У нее черточки в глазах дрожали, а тут вдруг перестали, закруглились – как зрачки сделались, и она нормальным женским голосом говорит:

– Ничья не была. Теперь буду твоя – издавна, сейчас и навсегда.

Я опять спрашиваю:

– И что мне теперь делать?

– Ждать! – говорит.

– А чего ждать-то?

И тут меня сильнее затрясло. Вижу – за ней как ровно шар елочный крутится. Золотой и гудит гулко. Он… то сам в себя всасывается, то снова распускается. А потом она стала сливаться с этим шаром, и вдруг – хлоп! – все погасло, стихло. Как ничего не было. Только я – горячий, как в бане. Очень горячий и очень сухой.

Пилот приметил, что Веня вспоминает с закрытыми глазами.

– Ко мне Тася подошла, нянечка. Спрашивает – ты чего тут делаешь? Туман тут почему? Поджигал чего?

– Нет! – говорю.

– Обедать пошли. – За руку берет. Вскрикнула, руку отдернула.

– Ты чё сделал?! – Говорит, аж шипит с присвистом. – Горячущий, как головешка!

– Да ничего, – отвечаю, – щас остыну.

Веня умолк. Ветерок вяло пошевеливал молодую листву. Тренькали, перебивая друг друга, птицы. Шмели гудели, облетая свежий розовый клевер. Пилот понял, что Веня рассказ закончил, и спросил:

– Крестик-то носишь?

Веня нервно поёрзал.

– Нету крестика… То есть он другой теперь. Как навсегда.

– Что-то я тебя не понял.

Мальчик расстегнул пуговицы у ворота рубашки. Под яремной ямкой на нежной коже отпечатался карминовый крестик.

– Это же… ожог! – почти вскрикнул Пилот. – Больно было?