Номах. Искры большого пожара - стр. 26
– Доброе место, – огляделся Номах.
Нестор любил песни истомлённых весной соловьев. Слушать их он готов был часами. Другое дело, что ему, командиру войска в десятки тысяч штыков, нечасто удавалось вот так запросто послушать их пение.
Номах разложил шинель на дне тачанки и улёгся, подложив под голову папаху.
Завечерело. Скрылось солнце, взошла луна. Свет её поплыл половодкой по степи, сделал вокруг всё неверным, чуть дрожащим, словно действительно видимым сквозь лёгкую прозрачную воду. Ветер доносил запах цветущей черёмухи, смешанный с дымом. Соловьи изводили небо и землю песнями. Сердце билось в груди, словно у пятнадцатилетнего, в голову лезла восторженная чепуха о любви, тёплых руках, качающихся косах, податливой мягкости девичьего тела…
Номах сам не заметил, как уснул.
Проснулся он от прикосновения к плечу.
– Батька, хлопцы картошек напекли. Будешь?
– Картошки-то? Давай…
Номах тяжело кивнул головой, просыпаясь. Потёр руками лицо. Увидел яркие, как глаза волков, звёзды высоко над собой. Луна уже скрылась за горизонтом, тьма поглотила степь.
– Долго я спал?
– Часа четыре, должно.
Батька сошёл с тачанки, сел на попоны рядом с бойцами. Тут же на лопухах лежали крупные обугленные картофелины. В чёрной шкуре их кое-где светились дотлевающие искры.
– Где пекли-то? Там? – Номах указал в сторону танка, на четверть зарытого в неистово- красные раскалённые угли.
Углы брони, пушка, стволы пулемётов, остывая, нежно отсвечивали алым.
– Там, – подтвердил мосластый. – Я все брови себе спалил, пока картохи закладывал, да вытаскивал. Жар невозможный.
– Ну и как там? Было чего?
– Когда дрова взялись, колотился, вроде, кто-то, – неохотно ответил Шимка. – Хотя, хрен его маму знает, треск же стоял, как на пожаре. Да и далеко…
– Долго колотились?
– Да не. Не очень…
От разломленной картофелины, из масляно-желтой сердцевины её валил густой и влажный, словно банный, пар. Батька откусил, задышал открытым ртом, остужая картофельную мякоть.
– С сольцой её, с сольцой…
Мосластый подвинул белеющую в темноте тряпицу с горкой крупной соли.
– Мы с братáми, когда в ночное ходили, всегда картошку в золе пекли. Жили-то так себе, бедовали, только что не христарадничали. Так для нас вкусней этой картошки и не было ничего. С солюшкой как навернёшь её, родимую, и уж так доволен! А если с чёрным хлебушком, да с редькой, да с огурчиком, так и вовсе будто на свадьбе побывал. Эх!..
Мосластый густо посыпал дымящуюся половинку картофелины солью и проглотил вместе с кожурой.
– Ты чисто хряк. Как есть, так и ешь.
Он обстоятельно прожевал, сглотнул.
– Ничего, грома бояться не буду.
Номах поднялся и пошёл в тачанку досыпать. В этот раз уснуть не мог долго. Не давали соловьи и звериные глаза звёзд.
Разговоры о Солнце
Номах, поставив себе на грудь банку из-под французских консервов, лежал на кровати, курил, попеременно глядя, то за окно, где светили с чёрного неба звёзды, то на огонёк своей самокрутки, красный, раскалённый.
Синяя ночная темнота наполняла хату.
Дым самокрутки клубился облаками.
Тишину нарушал лишь стрёкот сверчка под половицами.
На соседней кровати заворочался Аршинов. Вполголоса сетуя на темноту, тоже свернул цигарку, закурил.
– Люблю ночь, – сказал Номах. – Моё время.
– Ночь – время хищников. Труженикам день нужен. Солнышко…