Номах. Искры большого пожара - стр. 18
Он кивком головы указал вошедшему бойцу на Сергея.
Тот вышел, не попрощавшись.
Бортко проводил его до дверей райотдела.
– Может, здесь подождёте? – вполне добродушно предложил боец. – Ночь на дворе. Время известное. Не убьют, так разденут.
– Тебе-то что за забота? – нервно отозвался Сергей. – Убьют так убьют.
– Да как же? Человек всё-таки.
– Дай закурить, если такой добрый.
Они вышли наружу, закурили.
– Видели, темень какая? Куда идти? – повторил солдат. – Посидели бы в коридоре на стульчике. И, как рассветёт, домой бы пошли. Далеко живёте?
– На Тверском.
Тот присвистнул.
– Ближний свет.
Сенин докурил, растоптал окурок.
Посмотрел на уцелевшую искру.
– По всему видать, что хороший ты человек, Бортко. А вот работу себе нашёл поганую.
Он зашагал по тёмному, как могила, вымерзшему городу, и снег, то скрипел, то визжал под его ногами.
Чёрные туши павших и неубранных лошадей лежали на пустых улицах, напоминая в темноте валуны-останцы.
Звук шагов пугал крыс и кошек и они бесшумными тенями разбегались от трупов.
– Адище! Это же адище! – говорил себе Сенин, оглядываясь по сторонам и кутаясь в щегольское не по погоде тонкое пальто. – Иду, как Дант, какой.
Он вышел на широкий проспект, позёмка швырнула ему в лицо горсть колкого, словно битое стекло, снега.
– В аду нельзя жить! Нельзя жить здесь, среди этих Аграновичей, которые играют моей жизнью, как кошка с мышью. Нельзя жить с этими бесчисленными Бортко, которые служат дьяволу, оставаясь при этом людьми.
Меж домов мелькнули тени, взвизгнул и затих снег.
Сенин сжал челюсти и кулаки и прибавил шагу.
– Чёрт… И вправду, не убьют, так разденут. А по такой погоде полчаса без пальто, это верное воспаление лёгких и та же смерть.
Стёкла окон светились чёрным глянцем. Звёзды остриями штыков целили ему в грудь. Скулил-заходился снег под ногами.
Хлопнула где-то поблизости подъездная дверь. Сердце выдало перебой.
Дома нависали над проспектом живой нестерпимой тяжестью. Давила тьма спереди и сзади. Деревья стояли вымороченными призраками.
– Дойду. Назло этому аду и всем его чертям дойду.
Он на ходу помахал руками, разогревая коченеющее тело.
– Меня так просто не возьмёшь, – прошептал он, обстукивая себе грудь и бока, и оттирая потерявшие чувствительность уши и щёки. – Рязанские, ребята хватские. Махно им, видишь ли, не нравится. Вам много кто не нравится. Вам, кроме себя, вообще никто не нравится. А Махно… Номах…
Сергей, забыв вдруг разом о морозе и об опасностях ночной Москвы, задумался:
– Номах… Номах…
Он шёл и повторял про себя это имя, продолжая хлопать себя по плечам…
Его ещё несколько раз допрашивали в ЧК. Иногда Агранович, иногда другие.
А когда пришла весна, Сенин собрал в чемоданчик одежду и еду на дорогу, зашил в подкладку деньги за последнюю изданную книгу и сел в поезд до Ростова, от которого было рукой подать до Украины…
Зверь
Конь под Степченко вздрогнул, споткнулся и с размаху грохнулся на сухую пыльную землю.
Человек ударился головой и надолго ушёл под чёрное одеяло беспамятства.
В беспамятстве Степченко вспомнилось, как бабка Мокрина рассказывала ему про конец света, то и дело грозя заскорузлым, чёрным от въевшейся земли пальцем, шепелявя и ухая:
– …И выйдя зверь из бездны. И глас его будя, как глас дракона, и дым и смрад от его пойдёть такой, что задохнётся всяк, к нему приблизившийся. И полетит от него во все стороны железна саранча и будя жалить всех до смерти…