Ночь, сон, смерть и звезды - стр. 31
Уайти рассуждал так здраво, что в его правоте можно было не сомневаться.
И тем не менее она не соглашалась. Возражения сами собой напрашивались.
Часа не проходило без того, чтобы Джессалин не подумала о каждом из своих детей. Не важно, что они выросли, что они давно «взрослые». В каком-то смысле это делает их еще более уязвимыми. Ибо они теперь описывают удаленные от нее концентрические круги.
Это как базы на бейсбольном поле. Первая база: Том. Вторая: Беверли. Третья: Лорен.
(Мысленно она видит их детьми. Долговязый Том с надвинутой на глаза бейсболкой.)
На этом метафора заканчивалась. Потому что были еще Вирджил и София. Младенцы! Их мать меньше о них думала по той простой причине, что они занимали меньше лет в ее жизни. Как ни странно, но в ее снах детей всегда не хватало, она постоянно забывала кого-то из тех, кто у нее родился.
Это был невыразимый ужас. И одновременно бессмысленный, нелепый. Если бы Уайти узнал, он бы так хохотал! И дети тоже.
А Вирджил процитировал бы какого-нибудь древнегреческого философа-ворчуна[3] – дескать, лучше было бы и вовсе не родиться. Бред!
– Может, у других матерей иначе. А я всегда буду чувствовать свою ответственность за них.
– Но дорогая… это же глупо. Просто ты такая.
Уайти поцеловал ее в прохладные губы. Собственные губы казались ему (излишне) горячими.
– Надеюсь, за меня ты не чувствуешь ответственности, – сказал он.
Джессалин отстранилась, как после легкого укола.
– Еще бы! Конечно чувствую, дорогой. «В болезни и здравии». Это свойственно любой жене.
– Не любой. Но мне приятно слышать это от тебя.
Они сидели, крепко держась за руки.
Джессалин подумала с каким-то диким восторгом: Я должна его пережить, чтобы заботиться о нем в последние дни. Я не имею права уйти раньше.
И вот она лежит одна в семейной кровати. На своей половине.
Как непривычно.
Усталая, оглоушенная, с открытыми глазами (на самом деле закрытыми), она проваливается в темную гибельную дыру, заранее опасаясь того, что там увидит.
Ничего. Ровным счетом ничего.
Порывы ветра сотрясают темные окна. Дождь пригоршнями ударяет в стекла. Перезвона музыки ветра почти не слышно, как она ни напрягает слух. Что-то отдаленное, серебристое, чудесное.
«Наследник»
Из всех Маккларенов только Том знал правду.
Не имел доступа к подробностям, но знал.
Приняли за другого. Все обвинения сняты.
Все очень тревожно. Запутанно. Похоже, отец был «арестован» – или, точнее, «задержан полицией» – за то, что, предположительно, «оказал сопротивление» на обочине автострады Хенникотт.
А затем он «потерял сознание» (не в собственной «тойоте», а на обочине), и полицейские вызвали «скорую».
В общем, произошла ошибка при опознании… но кого? Уайти Маккларена? И кто совершил ошибку?
Тома заверили, что его отец ни в чем не обвиняется.
В свете «дальнейшего расследования»… после «подтверждения свидетелей»… все обвинения были сняты.
Все это, насколько можно было понять, Тому рассказали по мобильной связи, пока он стоял в коридоре перед отцовской палатой в отделении интенсивной терапии хэммондской городской больницы. Связь то и дело прерывалась. Алло? Алло? – в отчаянии кричал Том.
Позвонил ему лейтенант полиции, который то ли был знаком с Уайти Макклареном, то ли просто знал, кто он такой. Кажется, знал и Тома Маккларена. (Может, они ходили в одну школу? Фамилия лейтенанта показалась ему смутно знакомой.) Успокаивающим тоном лейтенант сообщил, что отцовскую «тойоту-хайлендер» 2010 года эвакуировали на штрафстоянку, откуда Том может ее завтра забрать. Том был не в том состоянии, чтобы выкрикнуть: «Что вы, сволочи, сделали с моим отцом?», вместо этого он выдавил из себя пару уточняющих вопросов, как забрать «тойоту». Уайти наверняка озаботился бы тем, кто осмелился сесть за руль его автомобиля и где его держат.