Неприкасаемый - стр. 40
– Мне думается, бывает, – прошептала она. – Это чувство непростое и от обоих требует отваги, самоотверженности, преодоления…
– А вы… Вы смогли бы, как Беатриче, вывести к свету заблудшую душу?
– Нет, не смогла бы, – тихо, без лукавства сказала Офелия. – Беатриче была наполовину святой, я совсем не такая… Мне не хватило бы мужества. На подвиг Беатриче способны лишь смелые. Я думаю, она смелее даже Вергилия, который провел Данте через ад, ведь она приняла человека измученного, видавшего все страдания мира, и утешила, вместо того чтобы отвергнуть… Отважиться можно только ради одной души – бесконечно любимой.
Голос Офелии дрогнул, как струна, когда она осознала, что и кому говорит. Как только отважилась она на такую искренность с мужчиной, которого в глубине боится и которому не доверяет?
– Отчего вы спросили?
– Да так, фантазия, к слову пришлось. Но довольно пустых разговоров. Давайте я прочту вам еще одну песнь перед сном.
Данте они читали всего один вечер, а после вернулись к привычному репертуару.
Господь вознаграждает терпеливых, пускай Рэдклифф в Него и не верит. Он с удовлетворением видел, как неуклонно падает к нему в руки Офелия, каким трудом дается ей последняя неприступность. Он всегда украдкой наблюдал за ней, отмечая, как свободна она и сильна в одиночестве, пока он не придет разрушить ее покой. Работая в кабинете, Рэдклифф откладывал ручку и становился у большого окна, выходившего в сад, где она гуляла среди цветов и деревьев. Или в библиотеке, где теперь она почти не бывала, поражался порой ее трепетному отношению к тому, что для него был лишь блажью, а для нее – сокровищем. А еще поражался, что́ влечет ее на крышу особняка. Миссис Карлтон говорила, что Офелия иногда даже в холод сидит там до самого вечера, уж больно там дышится вольно. Ведь с окончания работ в Рэдклифф-холле он уже позабыл, что такого притягательного может быть наверху. Он решился впервые подняться по шаткой железной лестнице и выбраться через люк.
Ветер наотмашь ударил в лицо, заставив качнуться, а дневной свет ослепил, как сияние Рая после девяти кругов преисподней. Дыхание захватило от свежего майского холода, а глаза, привыкнув к свету, различили зеленое море угодий и маячивший вдалеке Лондон, подобный фата-моргане. На другом конце крыши сидела Офелия. На этот раз Дориан ее не преследовал и был обескуражен, увидев ее силуэт на фоне свинцового неба. Сидевшая спиной девушка даже не шелохнулась. Ветер поднимался и трепал ее васильковые юбки и выбившиеся из прически прядки волос, а она сидела на узком парапете, не боясь бросить вызов стихии. Дориан вспомнил, как дразнил ее фантастическим существом: теперь же она – обыкновенная, как все предыдущие – в самом деле походила на фейри[45]. Или его воображение лишь хочет перевоплотить ее в нечто более привлекательное?
Вдали прозвучали первые громовые раскаты. Набухшее чрево грозы, казалось, вот-вот разорвется, и влага хлынет на землю потоком. Офелия встречала бурю с радостью, подставив ветру лицо – живая, родная Создателю и всему миру. Дориан и не знал, что в ней, хрупкой девушке, сколько внутренней силы, и в душе его что-то глухо отозвалось – тихо-тихо, как эхо булыжника, упавшего в каменоломне.
Почувствовав чужое присутствие, Офелия обернулась, но впервые не испугалась. Напротив, это Дориан поразился ее лицу в облаке светлых волос и огню серых глаз.