Нефертити – красота грядёт - стр. 18
«Это она?! – вихрем проносилось у него в голове. – О боги! Какие глаза!»
«О боги, – стучало у неё серебряным молоточком в мозгу, – о боги…»
Время шло, а они продолжали стоять, не видя никого и ничего вокруг, словно подхваченные солнечным ветром они взмыли над миром, и там высоко-высоко кружились в одиночестве, видя, только глаза друг друга.
Он не замечал и того, что её рука всё ещё покоилась в его большой ладони.
– Кто ты? – улыбаясь, спросила она, осторожно высвобождая руку.
«Она прекрасна… улыбка очаровательна… уголки губ чуть поддёргиваются, а голос… голос, как песнь соловья на утренней заре… она что-то сказала… Что она сказала?» Тутмос словно лишился дара речи. Он промычал в ответ, как гигантская статуя фараона[26], которая по утрам издаёт тревожные звуки над долиной, что расстилается у её ног.
Тутмос окаменел, он боялся пошевелиться. Происходящее было видением, сном. Он стоял как истукан, и только мозг скульптора сосредоточенно работал: он запоминал каждую чёрточку, каждый взмах ресниц и все линии, и пропорции её лица. Тутмос впитывал, запомнил всё и зримо наслаждался ею целиком, и каждой чёрточкой отдельно.
– Этого не может быть! Ты немой? – не дождавшись ответа, переспросила она, и осматривая его достаточно откровенно. Она уже немного оправилась от потрясения, и обычное игривое настроение вернулось к ней. – Жаль, – сказала она уже скорей самой себе, – а такой красивый, как бог!
От этих слов у Тутмоса перехватило дыхание. Если до тех пор он напоминал статую, издающую хотя бы мычание, то сейчас он превратился в сфинкса с ничего не выражающей глупейшей улыбкой на лице. А Нефертити не унималась:
– Немой спаситель! Это хорошо! Не скажешь никакой глупости, и не расскажешь никому, как спасал царицу Египта.
Жаром окатило Тутмоса: «Я был прав!»
– Вот посмеёмся с Бенремут – меня спас немой… – Она продолжала что-то щебетать, а Тутмос ничего не слышал, он был поражён тем, что произошло, и наслаждался тем, что видел пред собой…
Эти несколько мгновений озарили их, наполнили сердца лучезарным светом и полностью изменили их жизни…
Но вдруг вспомнив, что ей не следует даже заговаривать с простолюдином, она холодно, как подобает царице, поблагодарила Тутмоса за спасение и, резко повернувшись, пошла по уже опустевшей улице.
Тутмос так и остался стоять, смотря ей в след. Оцепенение прошло только после того, как знакомый мальчишка, пробегая мимо, окликнул:
– Ей, Тутмос, чего стоишь?
Тутмос проводил взглядом убегающего мальчугана, повернулся и побрёл обратно в свою мастерскую. В его голове зарождалось нечто, чему ещё не было названия, но он чувствовал, что идея начинала развиваться и обретать вполне зримые формы. И эта работа мозга заставляла всё его тело двигаться быстрее и быстрее. Чем осознанней и ярче становился образ, тем быстрее он шагал. Вскоре он уже бежал, легко преодолевая любые преграды на пути: людские заторы или какие-либо нагромождения на улице из колесниц и корзин с продуктами. В голове стучало: «Мне нужно её ваять! Сейчас, пока я помню, пока свежи в памяти черты. Ваять! Сейчас! Завтра будет поздно! Мне не нужен больше розовый гранит. Гранит не передаст всей нежности её кожи, красоту и цвет её губ и глаз, а этот чарующий румянец… Нет, я сделаю бюст из самого простого материала – известняка и раскрашу его. И не надо ждать платы за усыпальницу! Как я раньше об этом не догадался! Как я раньше об этом не подумал! Сколько потеряно драгоценного времени!» И он, окрылённый творческой идеей, ослепившей его сознание, бежал через весь город к себе, в деревню мастеров.