Не тайная связь - стр. 38
– Зачем она тебе?
– Чтобы хранить твои картины, – произносит невозмутимо. – Если серьезно, то родители не станут сюда возвращаться. Хуевые воспоминания.
– Квартира-тайник? А ты стратег…
Квартира располагалась возле набережной. Подойдя к окну, наблюдаю за ним черное мрачное море и вспоминаю, какая холодная была вода, из которой Эльман вытащил меня на себе. От флешбэков по телу гуляет дрожь.
За спиной громыхают бокалы и тяжелые шаги.
Я оборачиваюсь, оставаясь на своем месте и цепляясь за кухонный стол, как за единственную преграду между нами. Напряжение почти звенит в воздухе, когда Эльман достает бутылку охлажденного вина и разливает его по бокалам, не пытаясь приблизиться или сократить расстояние между нашими телами. Пока.
Приковав ко мне взгляд, он подносит бокал белого вина к своим губам и делает жадный глоток, а второй бокал протягивает мне, предлагая подойти к нему ближе.
– Это расслабит, – предлагает Эльман, видя мою нервозность.
– Я не хочу расслабляться…
– Ясмин…
– Покажи картины, – перебиваю его. – Ты обещал.
Эльман с грохотом ставит наши бокалы на стол и отодвигает их от края, затем отталкивается бедрами от столешницы и двигается в мою сторону. Затаив дыхание, я слежу за каждым его движением, как кролик за удавом, а затем мысленно чертыхаюсь, ведь он проходит мимо и даже не касается меня.
– Пошли.
Несмотря на весь внутренний протест, я иду следом за Эльманом в одну из комнат. Эльман зажигает неяркий свет и проходит вглубь спальни, а я до последнего не верю, что у него действительно имеются картины почти тридцатилетней давности, пока я не вижу их собственными глазами.
Эльман достает большие тканевые мешки и ставит их возле панорамных окон с видом на черную реку. В голове щелкает тумблер, и я забываю о нейтралитете и о том, что собиралась держаться от Эльмана подальше. Сейчас я хотела лишь одного – скорее увидеть работы мамы, ее труд, написанный четверть века назад.
Опустившись на колени возле мешков, я беру в руки первую картину, которую протягивает Эльман.
– Папа…
На первом холсте я почти сразу узнаю папу в молодости – с горящими живыми глазами, у которого вся жизнь и все радости были только впереди. По крайней мере, на тот момент так казалось.
Я чувствую, как мои щеки заливает краской. Видно, мама писала эту работу после бурной страстной ночи: папа здесь лежал на кровати, небрежно забросив руку за голову, а из одежды на нем было только одеяло, наброшенное на бедра.
Это точно писала мама.
Ее почерк – это раз.
И только ей было дозволено запечатлевать Давида таким – сонным, расслабленным, полуголым. Это два.
– Даже печатку изобразила, – произношу вслух, забыв о том, с кем и в чьей квартире я нахожусь. – Еще и так подробно. Наверное, они были уже близки.
Печатку отец давно отдал Эмилю, поэтому видеть ее на отце было очень непривычно. На глаза наворачиваются слезы, и я прикладываю ладонь к холсту, желая почувствовать тепло материнской руки хотя бы через ее работу.
Боже, как сильно мне тебя не хватает.
Вторая картина поражает меня больше всего, и она же является ответом на мои тысячи вопросов. Мама знала, что ей нельзя больше рожать детей, но она решилась на третьего.
Зачем? Почему? Почему не спросила отца?
Эти вопросы преследовали нашу семью всю жизнь.
Ответ – был здесь.