Не плачь, казачка! - стр. 23
И вот однажды приходит к нам в хату бывший председатель колхоза коммунист Мыцик.
– Петровна, немцы скоро начнут отступать, может через месяц, может через два. Надо будет вашей семье перебраться на стан. Вокруг степь, на семь километров ни души. Тут становится опасно и за тебя, и за детей. Дело в том, что полицаи рылись в райкоме, смотрели бумаги и составили список, чтобы расстрелять всех коммунистов. Надо вам туда. Будете там за сторожей. Отца прячьте в случае чего, а тебя с детьми не тронут.
И тут мама впервые заплакала. Как жить в летнем стане, в хатке, не приспособленной для зимовки? На холме, на ветрах… А зимы на Кубани лютые.
– Мы поможем перебраться и с харчами тоже.
На следующий день стали тихонько собираться. В хате сидел одинокий дяденька – молоковоз, который всю свою жизнь возил молоко на сдачу государству в Отрадную. Мудрый был, плел безобидные остроты вроде такой: «Удивительно – Мария Димитровна чай пьет, а пузо холодное…»
Он молча наблюдал, наблюдал – знал, что едем как в ссылку, – не вытерпел и сказал:
– А как же Нонка? Ей же на вулицу надо!
– Успеет еще! – буркнула мама.
Легли мы в бричку, чтоб ветер не обледенял тело. Ездовой, хоть и в овчинном тулупе, тоже бочком сидит, сильно согнувшись.
А кони ничего, идут, в гору, правда, тяжеловато, а на холоде и ветру все же легче двигаться…
Стали мы жить на стане. Спичек не было, и мы варили трут – вату с подсолнечной золой. Потом этот трут хорошо сушили и маленькую щепотку накладывали на краешек прозрачного крепкого камня, похожего на мрамор, и уже по нему били «крысалом» – стальным брусочком. От искр трут начинал тлеть, а уж раздуть, довести дело до огонька нетрудно.
Однажды трут отсырел, огня ни в какую не добыть. Пришлось идти на Рысоконскую дорогу, это семь километров по степи. По той дороге двигались разные люди – немцы и наши. Ничего не стоит перенести комочек жара на любое расстояние, если взять побольше кусок ваты или тряпки и замотать как можно туже. Прибежала я с криком «скорей!», бросила остаток тлеющей ваты, которую уже стала катать из одной ладони в другую. Как к гремучей змее, мама подошла к ней, ловко подчерпнула ножом жаринку – и в вату из старого одеяла. Всё! Живой…
Словом, опять прижились. Стали появляться у нас одинокие люди. Зайдут, с жадностью расспрашивают. Мы, правда, научились отличать своего от чужого, то есть дезертира. Забрел к нам как-то и румын с отмороженным ухом – оно уже было как мясо, капающее кровью. Мама оказала румыну помощь, посадила есть. Он ел жадно.
– Румыния, – сказал он, – спасибо. Гитлер – плохо, Сталин – плохо, война – плохо, – и улыбнулся устало.
– Оставайся до утра! – Мама жестом показала на кучу сена и тряпки на ней.
– Но, но! – Он медленно встал и, изобразив автомат, показал, как «пух! пух!» всю семью. – Зпасибо! – И ушел в нашей старой ушанке, в которой поместилась повязка.
Топили печь круглосуточно. Когда ветер стихал, я одевалась потеплее и отправлялась за топливом. У нас была бочка на колесах и конь неказистый – запрягали коня, скатывали бочку наземь, получалась повозка, и я ехала срезать стоявшие в снегу черные стебли подсолнухов, сухие-пресухие, которыми и топили. А когда надо, мы с мамой закатывали бочку на повозку и я ехала за водой.
На огромной территории колхоза было девяносто траншей картошки, засыпанных снегом, три амбара с зерном и с семечками. Я была добытчицей и картошки, и топлива, и воды. Однажды под Новый год я собирала подсолнухи… босиком. Запомнила этот день потому, что вдруг ни с того ни с сего теплынь, как летом, участки земли между льдинками стали теплыми, как одеяло. Кубань она и есть Кубань. Она во все века выкидывала номера по части погоды.