Наука, любовь и наши Отечества - стр. 60
Весна. Почки лопаются, птицы орут. Напротив меня за своим столом бабулька Лепнова жмурится от солнышка. Очень интересный она человек, живая энциклопедия. Родилась в одной из деревенек, которая уж давно стала южной окраиной Москвы. В доме было две коровы. Это значило – середняки, т. е. «мелкая буржуазия». Семья большая. Остались в своей избе. А вся почти деревня – на выселки, потому что скотины держали по три, по четыре головы. Трудяги были все, и луга кругом отличные. Впрочем, некоторых и с двумя коровенками «кулачили». Вера Ивановна в ту пору уже училась в Петровской, ныне Тимирязевской академии. Студентов там разделяли на «своих» и «чуждых элементов». Она помнит, как одного паренька, очень скромного, интеллигента, буквально затравили, довели до самоубийства. А еще с нею в группе училась дочка славного «всесоюзного старосты» Михаила Ивановича Калинина. Кто не знал, никогда бы не догадался. Скромная была, даже какая-то забитая. Они с матерью где-то жили отдельно, страшно нуждались. Отца она ненавидела. Он мать прогнал, а жил с какими-то балеринами. А про Калинина-то все думали (я тоже), что хороший человек… А потом стала рассказывать, как работала на селекционной станции в Якутии. Заслушаешься, как рассказывает… Вдруг Шурочка Подвигайло прибегает и мне: «Срочно к Томмэ».
У него в кабинете Нестерова – с напряженным аж до фиолетовой красноты лицом и с какой-то бумагой в руках.
Мне требуется эту бумагу подписать. «Ага, как спирт списывать, так меня просят…», – подумала и уже ручку схватила, да тут же и кинула. «А я думала, вы спирт списали, а вы…» – «А она диссертанта Шмакова… списала», – не своим, каким-то жестким голосом проговорил Томмэ. – «Я написала то, что сама видела и слышала. Шмаков – верующий. Он сам сказал, что смысл его жизни – служение Богу. Филипович слышала. Она подтвердит. Ка-ак вы не слышали? Вы же его разоблачали. А-а, не помните… Да на занятии по атеизму…»
Ага, вспомнилось. Было это еще зимой. Дали нам троим тему «О смысле жизни». Мне, Крускиной и Шмакову. Кто как понимает. Геннадий тогда действительно сказал, что главное – служение Богу. Мы же с Надей Крускиной отчаянно доказывали и, казалось мне, даже Гену убедили тогда, что главное – служить людям, ведь и сын Божий служил человекам и жизнь свою отдал, чтобы люди прозрели.
– Так ведь то был семинар, – говорю. – Геннадий просто роль играл верующего, оппонировал нам. Это чтобы интересно было.
– Не просто играл. Он вам целые цитаты из Библии приводил. Он – верующий.
«Ах ты, гадина!» – думаю. Только б сдержаться от сильных русских слов. И тут же нахожусь:
– Михаил Федорович, вы ведь до революции учились?
– Да.
– А по закону божьему что у вас было?
– Отлично, – Томмэ улыбается, разгадал ход моих мыслей. – Да, понимаете, тогда все образованные люди знали Библию. Наизусть знали. Это не мешало им быть учеными, коммунистами, атеистами…
Глаза его лучились жизнерадостным умом. А лицо Нестеровой из злого, даже яростного, стало враз растерянным и жалким. Начала нервно рвать бумажку на мелкие кусочки. А потом, кинув будто невзначай: «Ну и пеняйте на себя. Я, Михаил Федорович, вам помочь хотела!» – шумно вышла из кабинета.
А мы с Томмэ еще посидели, попереглядывались. «Вот, значит, какие дела у нас творятся. Поняли?» – «Ага». – «Идите, спокойно работайте». А как спокойно, если Гене, такому хорошему парню, лучшему аспиранту, возможно, угрожает отчисление. Пошли к его руководителю Девяткину. Шмаков его первый аспирант. Ему сказали уже, что готовится отчисление, что, мол, и самому Девяткину может не поздоровиться, если будет защищать Шмакова. Он уже пробовал.