Наследство последнего императора. Том 3 - стр. 56

Взяв манлихер, четарж попробовал пальцем штык-нож и удовлетворённо кивнул.

– Стойте! – закричал Волков и вырвал локоть из рук доктора Деревенко. – Остановитесь, Бога ради!

И ринулся сквозь толпу напролом к толстяку.

– Пан четарж! – кричал он, на ходу расталкивая тех, кто не пропускал его к виселице.

Пан четарж не обернулся, а Волков больше не мог продвинуться. Толпа плотно сомкнулась вокруг Волкова. Ему что-то кричали в лицо, толкали, кто-то ударил кулаком в спину, рассерженная дама в шляпке с вуалеткой обрушила ему на голову зонтик, а потом принялась мелко колоть им его в живот, приговаривая:

– На требуху, негодяя, на требуху!..

Но Волков ничего не чувствовал, не слышал и тщетно пытался пробиться к виселице.

Тем временем четарж поплевал по-крестьянски, деловито себе на обе ладони, крепко взял винтовку, подошёл к Пинчукову почти вплотную и сделал короткое, едва уловимое движение штыком.

Послышался треск разрываемой ткани – мундир Пинчукова и исподняя сорочка оказались мгновенно, словно бритвой, разрезанными от горла до паха и развернулись в разные стороны. Все увидели отвисший живот, поросший редким седым волосом. Но ни пореза на нем, ни царапины.

Толпа восторженно загалдела, зааплодировали. Толстяк откланялся на четыре стороны, словно зрителям в цирке или балагане.

– Мы ещё краще мόгем, – заявил толстяк и ещё раз повёл штыком перед животом Пинчукова, однако, на этот раз с некоторым усилием.

Опять никакого звука не последовало и, вроде бы, снова ничего не произошло. Только живот Пинчукова раскрылся, словно докторский саквояж. Из саквояжа на булыжник площади выпали кишки – серые, блестящие, скользкие. На них никогда не падал дневной свет, и вот они вывалились под солнечные лучи.

Толпа ахнула. Пинчуков очнулся, умолк и с бесконечным удивлением смотрел, как из его брюха кишки, разматываясь длинной лентой, продолжают вываливаться на землю. Он озабоченно покачал головой и присел. Стал медленно сгребать внутренности обеими ладонями и укладывать их обратно в живот.

– Мерзавец! – закричал Волков, отбрасывая в сторону всех, кто стоял у него на пути.

Подняв кулаки, он уже почти добрался до чехословаков, как толстяк обернулся к нему. Что-то промелькнуло в глазах четаржа. Он сильнее вгляделся в лицо Волкову и взревел:

– Я узнал тебя, свинье! Большевик! Ты воуси16 стриг, переодетый, хотел бежать от мене! Браты солдаты! Берить йéго!

Волков уже был в шаге от легионера, как что-то в голове у него захлопнулось, будто с размаху закрыли в ней дверь. И стало темно, тихо, главное, спокойно.

Очнулся он от острой боли в заду и в спине. Открыв глаза, увидел почти вплотную к лицу круглый булыжник мостовой. Дальше – разные сапоги, чистые и грязные, женские ботинки на каблуках, крестьянские лапти.

Справа, почти вплотную к щеке, – добротные русские офицерские сапоги. И две пары солдатских ботинок, а над ними ноги в обмотках.

Офицерский сапог больно ткнул носком Волкову в ухо.

– Очухнулся, червений шпи́йон? – услышал он над собой голос четаржа.

– Я не шпион, – вытолкнул из себя отдельными звуками Волков, не поднимая головы и не сводя глаз с сапога около лица. – Я сам сидел в тюрьме у большевиков, потом бежал от них, от расстрела сбежал…

– Брешешь, паскудо! – заявил солдат справа и пнул ботинком Волкова в бок. – То, чтоб за сатрапа не заступался.