Наследники Эдема - стр. 24

– Это же я, дед, – мои губы расплылись в широкой улыбке. – Не признал крестника, что ли?

– Фирст? – удивленно выдохнул тот. – Не может быть! Ведь слухи дошли, что сгинул ты. Год назад как погиб в Хаттеме.

– Враки, – заявил я, скорчив недовольную мину. Никогда не мог спокойно на слух воспринимать традиционное гамашево издевательство над моим прозвищем. С чего он начал коверкать такое звучное «Фёст», уже и не вспомнить. Ведь только мы вдвоем знали, что на самом деле смысл не в английском слове First (первый), как думали многие. Это имя героя одного моего любимого фильма. Я когда-то также нес людям искусство и просвещение, разве что из иных культур. Хотел сделать свой мир добрее и лучше. Но мир этого не понял, и чуть не сделал меня. Вовремя успел тогда сообразить, как беспроигрышно выйти из опасной ситуации. Возможно, Гамаш, каждый раз пренебрежительно произнося «Фирст», таким образом выражал свой внутренний протест. У него было свое особое мнение насчет искусства.

– Ну ка, подойди поближе, – проговорил хозяин, недобро щуря глаза. – Дай хоть получше разглядеть тебя. А то больно ты изменился, Фирст.

– Да я это, – сделав шаг вперед, приготовился в случае чего мгновенно нырнуть в растущие у забора чахлые кусты крыжовника. – И когда ты, наконец, оставишь свои издевательства? Хоть раз бы назвал меня правильно. Упрямый ты, дед Га. Даже постарел, вроде.

Лицо хозяина вдруг расплылось в радостной улыбке.

– Что ж ты стоишь, как не родной! – воскликнул он, кидая на крыльцо старый обрез. Затем моментально оказался рядом со мной и заключил в крепкие объятия. Втянув ноздрями с детства знакомый запах дедовской телогрейки, пропитавшейся насквозь потом и табаком, чуть не пустил слезу. Зато остро почувствовал укол в руку, и последовавший за этим писк анализатора. Что ж, я был почти дома. – Эх, а я тебя целый месяц поминал. Думал, могилку справить на окраине, вещички оставшиеся похоронить. Что б хоть какую-то частицу придать земле родной, – отпустив меня, Гамаш неожиданно переключился на «мальчика». – А это кто с тобой? Никак сын?

– Да хоть бы и сын, – ответил я. – Что, не похож?

Тут дед достал из кармана прибор, очень напоминавший по виду оптические сканеры «охотников», поднес к глазам и довольно крякнул.

– Башковит сыночек-то, – серьезно проговорил он. – Умнее папаши, видать. Только совсем бледный какой-то.

– Какой есть, – пожал я плечами. – Ест плохо. Но давай позже об этом поговорим. Дело у нас к тебе важное, дед.

– Это ты про мертвяка, которого у забора бросил? – спросил Гамаш.

– Да.

Дед неодобрительно покачал головой.

– Только не говори, что это ты его завалил. Если так, то, считай, завяз в говне по самую макушку. Форму-то на нем видел?

Я взглянул в сторону забора, где лежал пленник. Кивнул.

Гамаш в ответ выдал смачное ругательство. Затем встал и подошел к лежащему американцу. Присел рядом с ним, потрогал пульс.

– Хреново, – выдал он диагноз. – Совсем хреново. Давай его быстро в дом. Может, и успеем.

Мы схватили пленника и потащили внутрь.

Я помнил каждый пыльный уголок жилища деда. Еще с детства, когда меня оставляли с ним на несколько дней. И с тех пор так ничего не изменилось. Тесная летняя кухня, заваленная разным хламом, по-прежнему была неприступна, и чтобы пройти в комнату, приходилось с трудом пробираться сквозь годами возводимые баррикады. Когда тебе едва исполнилось восемь, все кажется большим и просторным. И кухня эта представлялась тогда фантастическим замком с множеством потайных ходов. Но с годами мир вокруг сужается, превращаясь в серую тесную обыденность. А ведь так хотелось сказки.