Наша зима. Проза. Издание группы авторов под редакцией Сергея Ходосевича - стр. 32
От бабы Каши, сколько себя помню, всегда вкусно пахнет – то блинами, то пирогами, то кашей из печи.
Наши родственники иногда спорят – кто заберёт бабу Кашу к себе жить.
Только бабуся упрямится: «Ни за что не променяю свою избу на квартиру с удобствами! Тут и помирать буду».
Вот и ходим мы с Танькой в деревню проведать бабушку. Благо дело – не далеко, всего-то 5 километров.
Ничего, мы привычные!..
Сквозь старенькую тюль в комнату заглядывает месяц.
Бабушка подпирает сухоньким кулачком подбородок, задумчиво глядит в тёмное заиндевелое окно:
– Деда Гришу, чай помните?
– Ну, ба… Конечно помним!
– Коли на дворе Святки, случай вам расскажу, взаправду всё было.
Танька тут же привалилась спиной к бревенчатой стене – приготовилась слушать.
Да, было в моей сестре что-то от бабы Клаши – такая же маленькая росточком, худенькая, но хваткая.
Я больше по отцовской линии пошла.
– Ну вот, значицца… В деревне нашей в ту пору народу много было – дворов двести, не меньше.
А я чего-то в девках засиделась… Вот и решили мы как-то с Прасковьей, подружкой, на Святки погадать. Помните рябую Прасковью? Возле колодца, наискось от нас жила. Она тоже в девках засиделась – рябых не больно-то парни жалуют.
– Ага, помним!
Мы с Танькой одновременно заулыбались – образ бабки Прасковьи начисто стёрся из нашей памяти.
– Пришла я как-то святочным вечерком к Параське – у ней баня попросторнее, чем наша была. Там и решили погадать… Всё, что надоть, приготовили: свечки, зеркало, гребень для волос. Бабы сказывали, обряд энтот – самый страшный, но зато самый верный! Надели на себя новые рубахи, только чтоб без пояса, и без пуговиц.
Татьяна пнула меня под столом ногой – дескать, запоминай обряд.
– Крестики нательные, конечно, сняли; косы распустили. Зеркала поставили друг против друга, чтобы коридор получился; свечки зажгли.
Татьяна подалась вперёд – так ей интересно стало.
– Параська говорит: «Давай, Клавдя, ты первая!»
– Первая, так первая. Стала я волосы гребнем причёсывать да приговаривать: «Суженый-ряженый, приди ко мне наряженный! Суженый-ряженый, приди ко мне наряженный».
Я заметила, как лёгкая тень промелькнула по лицу старушки. А, может, показалось?
Мельком взглянула в окно: месяц, будто подслушивая наш разговор, зацепился блестящим рогом за занавеску и не хотел уходить.
Баба Клаша повернула голову вправо и вверх – туда, где горела лампадка и мерцали лики святых.
Трижды перекрестилась:
– Вот греховницы мы с Прасковьей были, царствие ей небесное!
– Ба, а что дальше? Пришёл суженый?
– Погоди маленько, слушай… Глядела я глядела во все гляделки – нет ничего! Только свечка в зеркалах отражается много раз. А Параська рядом сидит – ни жива, ни мертва. Я уже замерзать стала – в бане-то холодно. Вдруг гляжу, а в зеркале будто движение какое случилось; будто в стоячую воду камешек кто-то бросил… Сама боюсь, а интересно, что дальше будет, моргнуть не смею…
Не успела бабка договорить, как в эту самую секунду с печи на пол что-то как-аак брякнется!..
Мы с Танькой одновременно вздрогнули.
Уф-фф! Это кошка бабкина, Василиска.
Василиска сердито сверкнула зелёными глазами, потёрлась у ног бабы Клаши и запрыгнула ей на колени.
Тут и месяц рогатый, наконец-то, решился и сдвинулся чуть правее.
– Ей-Богу, девоньки, Гришку я своего тады увидала, суженого своего.