Размер шрифта

Народ на войне - стр. 4

Впрочем, по крайней мере – в отношении «Народа на войне», такие художественные интенции писательницы вполне объяснимы. В эпоху Первой мировой войны на страницах печатных изданий Российской империи появляется большое количество якобы фольклорных текстов (главным образом – песен и частушек), призванных продемонстрировать патриотизм и боевой дух русского народа[11]. Собственно говоря, подобные манипуляции воображаемыми образами «народа» и фальсифицированным фольклором вообще характерны для культуры образованных элит в России XIX – начала XX вв., особенно – в пореформенное время. Несколько десятилетий спустя, в эпоху нового закрепощения русских крестьян коммунистической диктатурой, эта тенденция завершится монструозным проектом по созданию «советского фольклора» – своего рода сталинской фабрикой по производству «устно-поэтических» текстов, восхваляющих лидеров государства и «советскую действительность».[12]

«Солдатские» песни и частушки, придуманные Федорченко, представляют собой, таким образом, полемику с аналогичными фальсификатами «патриотической» направленности. Если, скажем, в сборнике «Солдатские частушки» поэта Василия Лехно[13] можно прочитать что-нибудь вроде:

Немцу дома не сидится,

Понаскучил ему «бир»;

Знать, желает немец биться, —

Коль наскучил ему мир.

Ну а наши-то ребята

Не боятся немчуры, —

Как изловят супостата,

Отчухрают за вихры.

Ах ты, немец-остроус,

Я усов-то не боюсь,

Меня усом не спугаешь, —

Я российский, а не трус, —

то русские солдаты, «по версии Федорченко», пели совсем не о победах и героизме своих армий, что, по всей видимости, было несколько ближе к реальным настроениям на фронте:

Не обрался я беды,

Как попал я вот сюды.

Не пришелся я по нраву,

Никогда не буду правый.

Нету хуже взводного,

Для кого невгодного,

Все ругается, да бьет,

Да со свету сживет.

По окопу немец шкварит,

По сусалам взводный жарит,

Не житье, а чисто ад,

Я домой удрать бы рад.

А домой не удерешь,

Дезертиром пропадешь.

Вместе с тем степень общей «этнографической достоверности» и первой, и тем более последующих частей «Народа на войне» также довольно сомнительна. Не останавливаясь подробно на лексико-стилистических и содержательных особенностях «солдатских нарративов» из книги Федорченко, замечу, что они вряд ли могут выдержать «проверку на аутентичность». Так, открывающие книгу рассказы о том, «как шли на войну», не содержат ни одной детали, соотносимой с формами и топикой рекрутской обрядности конца XIX – начала XX вв.[14], что опять-таки заставляет усомниться в их хотя бы отдаленной связи с подлинными разговорами и воспоминаниями рядовых Первой мировой войны. Вряд ли стоит думать, что фронтовые впечатления Федорченко совсем не отразились в «Народе на войне», однако ни о каком «документализме» здесь говорить нельзя: перед нами не стенограммы устной речи, а ее имитация, зачастую излишне пестрая и вычурная.

Все это заставляет задуматься не о социально-этнографической, а о литературной генеалогии книги Федорченко. Полагаю, что писательница совсем не случайно вспомнила о Льве Толстом в своем очерке 1928 г. и что одним из «предшественников» русских солдат из «Народа на войне» можно считать толстовского Платона Каратаева с его «тривиализацией» военных невзгод и страданий, иррациональным и дискретным сознанием, противопоставленным «позиции интеллигента, рассматривающего мир сверху»

Страница 4

На следующую страницу