Народ на войне - стр. 2
Дело в том, что в 1928 г. вокруг книги «Народ на войне» разгорелся скандал. Писательница призналась, что на самом деле никаких записей на фронте она не вела и написала первую часть своей книги в Киеве и Москве – по памяти. Между тем до этого признания публикации Федорченко воспринимались большинством читателей как документальные, чуть ли не стенографические записи аутентичных солдатских бесед. В очерке, посвященном истории «Народа на войне» и предназначавшемся для одного из литературных альманахов, Федорченко вспоминала:
«Я решила написать „правду о войне“, и решила написать только правду, даже если всей правды мне написать и не удастся.
Сперва думала писать нечто вроде военного дневника. Но, при пробе этой формы, может быть, от отсутствия опыта, было мучительно неловко говорить о себе „я“ наряду с тем, что я хотела сказать о других. Особенно трудна мне была эта форма при твердом моем решении сделать героем книги народ, – „простой народ“, да еще и целиком, не как-нибудь. Решила же я писать именно „простой народ“ потому, может быть, что на войне я была только с ним, да и литература того времени этот самый „простой народ“ излюбленно измызгивала.
Итак, пробовала я разные формы, даже роман. Это бы ло совершенно ужасно. Три дня я перебирала и то и се. А потом, в аванложе театра, под „Черную Пантеру“ Винниченки, я написала первый отрывок из „Народа на Войне“ (…я повылез, слышу…), каким-то неожиданным способом, с непривычки я даже слегка испугалась – влезши в шкуру рассказавшего мне этот случай солдата и абсолютно забыв себя самое. <…>
Писала я быстро, почти без поправок, просто выбрасывая недостаточно „правдивое“ (и в смысле, и в языке). Печатала собственноручно, одним пальцем, неистово медленно. А отдать на сторону такую книгу в то время было опасно „политически“.
И так, только через шесть месяцев, моя первая книга была готова. Что делать с ней, чтобы ей поверили? И решила я от книги этой совсем отойти, чтобы никто не стал рассуждать, талантлив автор или нет, – а просто приняли бы книгу как документ, что ли. Может быть, я просто струсила, не знаю. Но я твердо решила сказать, что все это почти стенографические записи, и отдать книгу эту как не свою. Помню, я все думала тогда, что если бы был жив Толстой, отдала бы я ему с радостью свою работу, а он бы поверил, написал бы, цитируя мою книгу, – вот какой народ на войне, – и была бы правда услышана, и стыдно стало бы писать и печатать ложь и пошлятину. И не было бы никаких эстетских обсуждений, которые меня в то время неистово шокировали. <…>
Конечно, когда хвалили форму книги или, особенно, песни, мне иногда хотелось сказать, – ей-богу, и я тут виновата, чтобы похвастаться, что ли. Это вот приносило мне некоторую боль. Хуже было другое. Что, с этих дней, с „Народом на Войне“ стали обращаться, как с сырым материалом, из которого каждый брал себе на потребу, что хотел и что мог, – это мне было страшно приятно в то время. Это было в целях моих, может быть.
Но вот то, что некоторые писатели в своих книгах, „творчески“ переделывая, стали печатать песни из „Народа на Войне“, которые были написаны мною, и только мною, в полной моей одержимости, – и выдавать их за народные, ими, этими писателями, слышанные, – это меня просто убивало. Так как они-то, писатели-то эти, ведь прекрасно знали, что этих песен они не слышали никогда. Веришь мне, что я их слышала, так хоть упомяни книгу, откуда взял, – а не говори, что слышал сам!»