На краю света - стр. 46

Тихо в кают-компании. Я поглядываю на своих товарищей. Вон Боря Линев – спокойный, крепкий, загорелый. Он задумчиво склонился над столом и чертит вилкой по клеенке. Вот Гриша Быстров. Ему и сейчас не сидится на месте. Он ерзает по скамейке, вертит головой, ковыряет в ухе. Вон сидит Лызлов – неподвижный, точно вырезанный из дерева человек. Леня Соболев посасывает потухшую трубочку и чему-то улыбается, глядя на потолок. Боря Маленький что-то быстро шепчет Шорохову, точно в чем-то оправдывается. Лицо у Бори обиженное: наверное, Шорохов опять за что-нибудь отругал его.

И мне кажется, что старые зимовщики все какие-то дружные, спокойные, сдержанные, а мы – как разношерстное стадо.

Наумыч медленно поднимает бокал:

– Позвольте, товарищи, считать, как говорится, открытым это последнее свидание двух зимовок. За дружбу! За славное племя советских полярников!

– Ур-р-р-а-а-а! – закричали зимовщики, матросы, командиры. Загремели, задвигались стулья, зазвенели стаканы.

– Ну, хозяева, угощайте! – прокричал Потапов.

Угощать мы не умеем, никак еще не привыкнуть нам к новой роли хозяев Земли Франца-Иосифа.

– Угощайтесь сами, чего там! – кричит Гриша Быстров.

Пир начался.

Под утро от берега отвалила последняя шлюпка.

Медленно шла она по спокойной тихой воде бухты. Вот она причалила к ледоколу. Маленькие черные фигурки взобрались по веревочному трапу на корабль. Потом подняли на корабль и шлюпку.

Сияя огнями, стоял в бухте «Таймыр». Из трубы лениво выползал беловатый жиденький дымок.

Гриша Быстров, Наумыч, Костя Иваненко и я собрались на берегу, около опрокинутой большой лодки. Мы были уже одни на этой полярной земле.

Наумыч роздал нам картонные коробки винтовочных патронов. Мы зарядили винтовки, выстроились в ряд.

– Раз, два, три!

Залп. Еще залп. Еще.

Низкий страшный гудок ледокола протяжно ответил нам.

Разбуженные пальбой, скуля и завывая, сбежались собаки. Они уселись у самой воды и уставились на корабль. Байкал подошел ко мне, потерся крепким лбом о коленку, зевнул и лег у моих ног.

Была холодная безлунная ночь.

Вся зимовка уже спала. Мы хотели дождаться, пока ледокол тронется в путь.

Но он все стоял и стоял.

– Пойду спать, – сипло сказал Наумыч. – За десять суток и не прилег даже как следует. Пойдем-ка, Костя.

Они ушли, и мы с Гришей остались вдвоем.

В море стало светать. Вдали, в проливе, быстро проплывали, будто спешили куда-то белые льдины. На ледоколе погасили огни.

В 7 часов утра на носу ледокола загремела лебедка: выбирали якорь.

– Смотри, смотри, пошел!

«Таймыр» медленно, с опаской стал разворачиваться носом на юг. Три хриплых гудка прокричали:

– Прощайте! Прощайте! Прощайте!

Вспарывая стеклянную воду, ледокол взвыл пронзительной, тоскливой сиреной и, растягивая за собой в небе длинную ленту густого черного дыма, пошел на юг, в открытое море, домой, к Большой земле.

Мы стали поспешно стрелять. Сзади тоже вдруг послышалась сухая револьверная стрельба. Я оглянулся. Из форточки Наумычева окна торчала толстая волосатая рука с наганом.

На крыльцо выскочил заспанный Соболев. Рыжий полушубок он накинул прямо на нижнее белье.

– Леня, уходит! – закричал я.

– Уходит. Уходит. Вижу, что уходит.

Он стоял, дрожа от холода, и глядел на удалявшийся пароход.

А «Таймыр» стал уже маленькой черной точкой. Только дым все еще висел в спокойном утреннем воздухе, да колотились в прибрежные камни большие волны, поднятые ледоколом.